— Милый, милый Пауль, не могу я… ты, со всей твоей семьей… вы жили так спокойно, и вдруг я… Ты понимаешь, что ты говоришь? А если они сейчас поднимутся наверх? Может быть, они шли за мной по пятам…
Редер сказал:
— А тогда все равно уже поздно. Если они явятся, придется сказать, что я знать ничего не знаю. Этого нашего последнего разговора не было. Понимаешь — твои последние слова вовсе не были сказаны. А старый приятель всегда может с неба свалиться. Откуда мне знать, где тебя все это время носило?
— Когда мы последний раз виделись? — спросил Георг.
— Ты был здесь последний раз в декабре тридцать второго года, на второй день рождества, ты еще тогда съел все наше печенье.
Георг сказал:
— Они тебя будут допрашивать, без конца допрашивать. Ты не знаешь, какие способы они изобрели. — В его глазах сверкали те колючие искорки, которых в юности так боялся Франц.
— Пуганая ворона и куста боится. А почему полиция обратит внимание непременно на мою квартиру? Никто не видел, как ты вошел, иначе они давно были бы тут. Подумай лучше о том, что дальше, как тебе выбраться отсюда. Ты на меня не сердись, Жорж, до, по-моему, лучше тебе здесь не засиживаться.
— Я должен выбраться из этого города, из этой страны, — сказал Георг. — Мне нужно разыскать моих друзей!
— Твоих друзей! — засмеялся Пауль. — А ты отыщи сначала те щели, в которые они забились!
Георг сказал:
— Потом, как-нибудь, я расскажу тебе, что это за щели. У нас в Вестгофене тоже есть несколько десятков людей, о которых все и думать забыли. О!.. Я многое мог бы порассказать. Если к тому времени мы оба не заползем в такие щели.
— Да нет, Жорж, — сказал Пауль, — я просто вспомнил об одном парне, о Карле Гане из Эшерсгейма, он-то ведь потом…
Георг прервал его:
— Брось! — Он тоже вспомнил об одном человеке. Неужели Валлау уже мертв? Неужели он недвижим в этом мире, который так бешено мчится вперед? И Георг опять услышал голос Валлау, тот окликнул его «Жорж!» — один-единственный слог, донесшийся издалека.
— Жорж! — окликнул его коротышка Редер.
Георг вздрогнул. Пауль испуганно смотрел на него. На миг лицо Георга снова стало чужим. Он отозвался чужим голосом:
— Да, Пауль?
Пауль сказал:
— Я мог бы завтра пойти к этим твоим друзьям и проводить тебя.
— Дай мне собраться с мыслями, вспомнить, кто живет здесь в городе, — сказал Георг. — Ведь прошло больше двух лет.
— Никогда бы ты не попал во всю эту кутерьму, — сказал Пауль, — если бы не связался тогда с Францем. Помнишь? Он-то тебя и втянул в это дело, ведь до него ты… Ну, на собрания-то мы все ходили, в демонстрациях все участвовали. И гнев у нас в сердце тоже иной раз кипел. И надежды тоже у нас были. Но уж твой Франц — в нем вся загвоздка…
— Это не Франц, — сказал Георг. — Это то, что сильнее всего на свете.
— Как так «сильнее всего на свете»? — спросил Пауль, откидывая валик кухонного дивана, чтобы удобнее уложить Георга.
VI
В этот вечер племянники Элли то и дело высовывались из окна, чтобы не упустить, когда привезут яблоки. Это были дети того самого зятя-эсэсовца, которым старик Меттенгеймер хвастал на допросе. Элли знала, что Франц приедет, только когда вся семья разойдется по соответствующим местам — зять отправится в свой отряд, дети в клуб, сестра — впрочем, не наверное — на женский вечер.
Сестра была несколькими годами старше Элли — пышногрудая женщина, черты лица более резкие, чем у Элли, и в них не светилась грусть, а, наоборот, выражалась постоянная жизнерадостность. Ее муж, Отто Рейнерс, был днем банковским чиновником, вечером — эсэсовцем, а ночью — когда бывал дома — и тем и другим. В прихожей было темно, и Элли, войдя, не заметила, что лицо у фрау Рейнерс, такое похожее на лицо Элли, очень расстроенное и встревоженное.
Дети бросились от окна к Элли, они все ее очень любили. Фрау Рейнерс только рукой махнула, словно уже опоздав удержать их от какой-то опасности. Она пробормотала:
— Ах, Элли, ты зачем пришла?
Элли сообщила ей по телефону о яблоках, но Рейнерс приказал жене отправить яблоки обратно или пусть платит за них сама. А главное, Элли не следует больше пускать в дом. Жена спросила — не рехнулся ли он? Тогда он взял ее за руку и объяснил, почему ей не остается ничего другого, как выбирать между Элли и собственной семьей.
Старшая из сестер Меттенгеймер сделала хорошую партию, фрау Рейнерс всегда была и осталась благоразумной. К тому, что Рейнерс, бывший член «Стального шлема», вдруг оказался пылким приверженцем Гитлера, юдофобом и антицерковником, она отнеслась спокойно, словно это такие особенности в характере мужа, с которыми приходится мириться. Она ходила на женские вечера и на занятия по противовоздушной обороне, хотя ей там и было скучно. Она считала, что это ее супружеский долг и что семейную жизнь, под которой она разумела жизнь с мужем и детьми, вполне можно регулировать с помощью такта и компромиссов. Она была настолько благоразумна, что лишь про себя посмеивалась над терпимостью мужа к хождению детей в церковь и выполнению обрядов. Правда, это было не совсем безопасно, но все-таки — тоже перестраховка, так, на всякий случай.
Когда она увидела Элли, окруженную детьми, — они стащили с нее шляпу, рассматривали сережки и чуть не вывернули ей руки, так они тянули ее к себе, — ей стал ясен смысл того, что произошло за последние дни и как ей будет тяжело выполнить приказание мужа. Выбирать между Элли и моими детьми — какой вздор! А почему я вообще должна выбирать? И разве возможен подобный выбор? Она вдруг прикрикнула на детей, чтобы они оставили Элли в покое и уходили прочь.
Когда дети вышли, она спросила Элли, сколько стоят яблоки. Она отсчитала деньги, положила их на стол и, когда Элли запротестовала, сунула ей деньги в руку; затем, продолжая держать ее руку в своих, начала осторожно ее уговаривать.
— Ты сама понимаешь, — сказала она в заключение. — Мы ведь можем встречаться у родителей. Сегодня о нем опять сообщали по радио. Милая Элли, и почему ты тогда не вышла за моего деверя! Он был влюблен в тебя по уши. Ты, конечно, ни в чем не виновата. Но ты же знаешь Рейнерса. И ты не представляешь, что еще тебя ждет!
В другое время у Элли просто сердце остановилось бы от неожиданных слов сестры, а теперь она подумала: только бы она меня не вышвырнула до того, как Франц придет с яблоками. Она сказала спокойно:
— А что же еще меня может ждать?
— Рейнерс говорит, они могут арестовать тебя вторично, ты об этом думала?
— Да, — сказала Элли.
— И ты можешь быть так спокойна, разгуливать по улицам, покупать на зиму яблоки?
— А ты думаешь, они меня не арестуют, если я не буду покупать яблоки?
Элли всегда какая-то полусонная, размышляла сестра, опустит глаза и прячет свои мысли, а длинные ресницы — как занавески. Она сказала:
— Тебе незачем дожидаться яблок.
Поспешно и решительно Элли возразила:
— Ну уж нет, я эти яблоки заказала и не желаю, чтобы нас надули. Не позволяй своему Рейнерсу морочить тебе голову. За несколько минут я не заражу вашей квартиры. Да я ее все равно уже заразила.
— Знаешь что? — сказала сестра после короткого раздумья. — Вот тебе ключ от чулана. Поднимись наверх, сотри пыль с полок и переставь на шкаф банки с вареньем. Ключ потом сунешь под циновку. — Она повеселела, придумав способ удалить Элли из квартиры, не выгоняя ее. Она привлекла сестру к себе и хотела поцеловать, что делала обычно только в день ее рождения, но Элли отвернула лицо так, что поцелуй пришелся в волосы.
Когда дверь за Элли захлопнулась, сестра подошла к окну. Вот уже пятнадцать лет, как они живут на этой тихой улице. Но даже ее трезвому взору эти привычные, обыкновенные дома казались сегодня какими-то другими, точно она смотрела на них из проносящегося мимо поезда. В ее холодном сердце возникло сомнение, хотя оно и приняло форму привычных хозяйственных расчетов: все это гроша медного не стоит…
Тем временем Элли открыла окно в чулане, чтобы проветрить его, так как воздух был затхлый. На этикетках банок с вареньем сестра аккуратно вывела название сорта, число и год. Бедная сестра! Элли испытывала к ней странную, необъяснимую жалость, хотя старшей как будто повезло больше, чем ей. Молодая женщина села на сундук и принялась ждать, сложив руки на коленях, опустив ресницы, поникнув головой, так же как она сидела вчера на тюремной койке, так же как она завтра будет сидеть неизвестно где.
Франц поднимался по лестнице, спотыкаясь под тяжестью корзин. Это все-таки друг, сказала себе Элли, еще не все потеряно. Они принялись быстро разгружать корзины, и их руки встречались. Элли сбоку посмотрела на Франца. Он был молчалив, он прислушивался. Мало ли почему они могли подняться сюда. Вероятно, Герман будет не слишком доволен, узнав об их встрече, даже если все обойдется благополучно.
