Лёнчик был в натянутой на уши кепке, в мешковатых брюках до пят, в ковбойке навыпуск. Этакий разгильдяистый пацаненок из уличной компании. Правда, не шумный. Лодька сперва и не разглядел его среди пестрой и гвалтливой малышни. Однако в конце первого дня мальчишка в обвисшей рубахе подошел, подметая мятыми штанами траву, глянул из-под сломанного козырька сине-черными беспокойными глазами:
— Здравствуй… Ты ведь Лодя Глущенко, да?
Только тут Лодька сообразил, что это «юный гений» Арцеулов. Вот и его, Лодькин, значок со щербинкой на языке костра блестит над клетчатым карманом…
Лодька, сам не зная отчего, обрадовался:
— Лёнчик! А я тебя сразу не узнал!
— А я сразу… Лодя, можно обратиться к тебе с одной небольшой просьбой?
Вежливый тон помятого пацаненка не вязался с его внешностью. Но Лодька заулыбался не поэтому. Просто Лёнчик Арцеулов был единственным человеком из «дворцовой жизни», с которым не связано никакой досады и горечи. Даже наоборот…
— Конечно, Лёнчик! С любой просьбой, даже и с большой…
— Нет, я с маленькой… Пожалуйста, никому не говори здесь, про мои… про выступления с цифрами… и все такое…
— Конечно, не скажу!.. Хотя… а чего плохого-то? Я бы наоборот, гордился бы и хвастался…
Лёнчик утомленно покачал головой:
— Нет, я не хочу. Замучают. А у меня здесь и так полно забот…
— Каких?
— Да представь себе… — он слегка развел руками, — ни с того, ни с сего выбрали командиром отряда. Вожатая Маша сказала, а они все и выбрали…
— Она тебя, наверно, знала раньше?
— Да ничуть не знала! Просто оказалось, что я в отряде единственный пионер. Есть даже старше, чем я, но они все равно еще октябрята… А я разве виноват, что меня приняли во втором классе…
— Лёнчик, ты не виноват. Просто это судьба, — с почти настоящей серьезностью объяснил Лодька. — Это как капитан на мостике: никуда не сбежишь…
Лёнчик опять бросил быстрый темно-синий взгляд.
— Капитанов же сначала учат, а потом уж на мостик…
— По-всякому бывает. Есть такая книжка Жюль Верна, «Пятнадцатилетний капитан». В ней парнишке по имени Дик пришлось учиться капитанскому делу прямо в плавании. Больше некому было командовать…
Лёнчик опять кивнул:
— Я читал…
«Вот это да!» — удивился и почему-то опять обрадовался Лодька. А Лёнчик смотрел, будто думал: сказать или не сказать, что ему не пятнадцать, а всего неполных девять лет? Не сказал. Наверно, потому, что был здесь все же не Тихий океан, твердая земля…
Впрочем, боялся Лёнчик зря. С командирством у него все пошло как надо. Видимо, были в характере Арцеулова какие-то «магнит и пружинка» (по словам вожатой Маши). Мальчишки никогда с ним не спорили, охотно делали, что скажет, а девчонки — те просто ходили по пятам: «Лёнчик, Лёнчик…» И он всегда был с ребятами. Они сами, без Маши, затевали всякие дела: то эстафету с прыганьем через веревку, метаньем песочных гранат и кувырканьем, то игру в самодельные городки, то индейский карнавал с нападением на бледнолицых из среднего отряда, которые мирно плескались в пруду (бледнолицые по команде вожатого Вити побросали нападавших в воду, что доставило «могиканам» дополнительную радость)…
Лёнчик вовсе не был примерным активистом и образцовым помощником вожатой в борьбе за дисциплину. Два раза после отбоя удирал со своим народом из палаты, чтобы посидеть у костра («А почему у старших отбой на час позже? Это несправедливо!»). Радостно участвовал в «подушечных» боях. Но если командовал «Ложись!», октябрятский отряд падал в постели, как подкошенный, и замирал.
Обычно Лёнчик носил балахонистый наряд, в котором Лодька увидел его здесь в первый день. Но к подъему и спуску флага надевал свой черный матросский костюм (только уже, конечно, без чулок). Видимо, Лёнчик считал, что матроска с короткими штанами придает ему подтянутый пионерский вид, необходимый на торжественной линейке…
Лодька однажды после сигнала «Подъем» заскочил в палату к младшим, чтобы сфотографировать какого-нибудь зевающего лентяя (не для критики, а ради смеха). Лёнчик сидел на заправленной койке и расправлял поверх матроски повязанный алый галстук.
Вожатая Маша назидательно сказала:
— Арцеулов, ходил бы ты всегда в таком виде. А то похож на шпану в своем картузе и великанских штанах.
Лёнчик, поздоровался с Лодькой глазами, а Маше досадливо объяснил:
— Потому что я уж-жасно боюсь комаров. То есть не я боюсь, а мой организм. У меня на комариные укусы повышенно негативная реакция…
Лодька ему посочувствовал, сказал Маше:
— Это возрастное. У некоторых. Меня три года назад в лагере комары тоже ели поедом…
Лодька «щелкнул» сладко зевающего лентяя Андрюшку Гаврина (тот показал язык), и пошел на линейку. Становиться в строй он не стал, потому что была мысль: сделать снимок, разоблачающий «строевого командира» Геночку Брюквина и тем отомстить ему за Лёнчика.
Геночка был ветеран лагеря и завзятый активист. Чтобы Геночку да не выбрали в совет дружины — такого просто быть не могло! А на этот раз он без лишней скромности дал понять старшей вожатой Алле Михайловне, что желает стать председателем совета. У Аллочки, однако, была своя кандидатура — похожая на полновесную тетю восьмиклассница-комсомолка Татьяна Седых, у которой под белой блузкой явственно просвечивал «держатель бюста». Несомненно, фигура более авторитетная и внушительная, чем небольшой, пухленький и вертлявый Брюквин.
— Геночка, знаешь что? — повела дипломатическую линию Алла Михайловна. — Давай сделаем так. Ты по-джентльменски уступишь председательскую должность Танечке, а тебя мы назначим специальным заместителем — командиром по строевым делам. У тебя ведь больше склонностей командовать, а не заседать. А?
Брюквин подумал и снисходительно кивнул. Склонностей командовать у него было больше.
Чаще всего эту склонность он проявлял на Лёнчике Арцеулове.
На утренней линейке полагалось сдавать рапорта. Командир октябрятского отряда сдавал рапорт последним. Черненький гибкий Арцеулов старательно маршировал по желтому песку площадки к Брюквину, вставал по стойке смирно и салютовал:
— Товарищ заместитель председателя совета дружины! Младший отряд пионерского лагеря «Сталинская смена» к проведению назначенного распорядком дня готов! Настроение бодрое! Больных и отсутствующих нет! Рапорт сдан!
И что дальше? Брюквину бы салютнуть в ответ: «Рапорт принят», и гуляй Лёнчик на место. Но очень часто (примерно через раз) Геночка деревянным голосом отвечал:
— Рапорт не принят. Твой отряд не умеет стоять в строю. Наведи порядок. Кр-ругом…
Лёнчик, не дрогнув лицом (но, конечно, дрогнув в душе) поворачивался через левое плечо и по-строевому мерил тонкими ногами расстояние до своего отряда. Там он проходил вдоль строя, что-то говорил тихонько своим преданным подчиненным (те замирали), отдавал негромкую команду и шагал отдавать рапорт снова.
— Рапорт принят, — сообщал на этот раз Геночка и снисходительно отдавал салют.
Лёнчик ни разу никому не пожаловался, но другим это наконец надоело. На совете дружины (где Лодька присутствовал, как фотожурналист) Брюквину стали делать внушение. Он, однако, заявил, что, если его выбрали строевым командиром, то пусть не вмешиваются. Он командует всерьез и справедливо требует на линейке дисциплину.
Монументальная председательша Татьяна Седых возмутилась:
— Подумаешь, ребенок в строю ухо почесал или чихнул! Почему ты только Лёнчика гоняешь туда-сюда, а к старшим не придираешься?
Геночка сразу нашел ответ:
— Потому что их уже не перевоспитаешь!
— А тебя еще можно перевоспитать? — поинтересовался Лодька.
— Не твое дело! — возмутился Брюквин. — Ты вообще не член совета!
— Ладно, кончится совет, я тебе напинаю… седалищную область, — пообещал Лодька. Это возмутительное (с точки зрения Брюквина) заявление почему-то не вызвало бурного негодования у лагерного актива, лишь Аллочка погрозила корреспонденту Глущенко пальцем.
Случайное колдовство
Пинать Брюквина Лодька, разумеется, не собирался, он разработал другой план. После каждого «рапорт не принят» у Брюквина делалось очень довольное лицо, следовало только поймать момент…
И вот опять линейка. Вынос дружинного знамени. Знаменосец — стройный белокурый Виталик Ланчиков — всегда шагал со знаменем легко, словно едва касался сандалиями площадки. Слева от него старательно молотил в барабан десятилетний Олежка Банченко. Справа дудела в серебристый горн голенастая и веснушчатая Томка Горячева. Веснушки у нее были такие, словно кто-то обмакнул в коричневую краску толстый палец и беспорядочно запятнал Томкины щеки лоб и подбородок. Во время игры на горне они злорадно отливали бронзой. Томка дула прямо Виталику в ухо. Понятное дело, нарочно. Виталик несколько раз говорил ей по-хорошему: «Уймись ты, холера!» Но она не понимала. Однажды Виталик даже обратился к вожатому Вите:
