Мой отец упорно молчит. И только дрожит. Говорить он боится. На то, что с ним приключилась беда, указывают немые признаки, которые мы, к сожалению, не всегда замечаем. На униженность и позор моего отца может указывать многое. Например, навязчивое мытье. Мой отец, постоянно чувствуя себя грязным, беспрерывно моется, принимает душ и ванны. Кроме того, он одевается в старинные одежды (широкие бриджи), скрывающие его женственные округлости. Избегает контактов с людьми и впадает в панику, сталкиваясь с представительницами противоположного пола. Отказывается раздеваться перед уроком гимнастики. Писается по ночам. Ворует (мой отец). Шатается неизвестно где. Угрожает покончить с собой. Страх, позор убивают слово. А внимание дарит надежду. Растерзанные ягодицы, разумеется, тема особая. Хотя ляжки у моего отца крепкие, как дубы, от них веет ужасом.
225
Любимый деликатес моего отца — китовый язык. Он любит его даже больше, чем говяжий рубец. Поэтому он и его друзья поступают так: окружают кита и щиплют его до тех пор, пока тот от боли не вскинется, не разинет пасть: ааааа! Тут-то они и вырывают у него язык. Когда это удается, отец радуется, буквально трепещет от счастья. Единственное, о чем он искренне сожалеет, это то, что кит может умереть (а киты от этого умирают). Но ведь он этого не хотел! Сердце его просто разрывалось на части! Кстати, он и его друзья любят еще молодых тюленят. Они ловят их пачками — зрелище не для слабонервных, потому что тюленьи детеныши умеют плакать — и, что интересно, начинают кидаться ими в воде, как ватерполисты, отчего кровь тюленят закипает, и они делаются от этого вкуснее. Мой отец умеет красиво жить. Но однажды — уже после Рождества Христова — они наловили слишком много молодых тюленят и одного не съели, он никому не был нужен, наелись все до отвала. (Мой отец был гурманом и обжорой в одном лице.) И тогда мой отец, нежно похлопывая малыша, повел его к берегу, где осталась его мамаша, которая буквально затрепетала от счастья. Она ожидала чего угодно, но только не этого.
226
Мой отец был добрым человеком — потому что есть только две категории, на которые можно разделить людей: добрые и злые, к примеру, Гитлер (был) злой человек, а мой отец — добрый, но это вопрос везения. Дело в том, что, когда он решил, что, прежде чем выстрелит себе в рот, застрелит двух сыновей моего отца, и после необходимых приготовлений и проверки оружия вошел в нашу комнату, ангельская красота моего братишки, его белокурые волосы, черные алмазы глазенок так поразили его, что отец в ужасе бросился вон, чтобы совершить вторую половину (а если считать количество выстрелов, то треть) задуманного. Хотя возможно, что выстрелы, которые не прозвучали, и не коснулись бы его доброты.
227
В чем вся заморочка? Несколько упрощая, в том, что мой отец просто достал сына моего отца. Сам он называет это любовью; он его достает, понимает, что достает, значит, любит. Сын моего отца, со своей стороны, считает, что мой отец попросту достает его (даже если иногда замечает, что делает он это не без любви). Мой отец настаивает на том, чтобы сын, в собственных интересах, любил его. Ну а если сын будет упираться, то он, в его, сына, собственных интересах, заставит его. И чем дольше сын будет считать, что отец его достает, тем дольше он будет его доставать, называя это любовью. Что остается сыну? Лицемерить, лицемерно пытаясь скрывать свое лицемерие даже от самого себя. Но провести моего отца невозможно. Двуличие — это мерзость, заявляет он сыну. За ложь, тебе же во благо, я буду тебя наказывать. В результате сын моего отца понимает, что больнее всего его наказывают, когда в насилии моего отца он видит только насилие, но лицемерно скрывает это от самого себя, а также скрывает то, что он что-то скрывает. Таким образом, сын моего отца скрывает от себя все на свете. Он вообще не заглядывает в себя. Тогда мой отец делает следующий шаг. Полагая, что опущенные плечи и поникшая голова — красноречивые проявления мягкотелости, тупоумия и трусости, он придумывает для их излечения всяческие приспособления. Самое простое и радикальное из них — мост, способствующий укреплению мышц спины и шеи: два стула, отставленные друг от друга на длину тела, каковое должно лежать прямо, не прогибаясь, опираясь лишь на затылок и пятки. Чтобы сын моего отца не ходил гусаком, гордо выпятив грудь, мой отец изобрел отвратительнейшее из всех чудес света — плоскогрудник, который так сдавливает грудную клетку, что удушье распространяется по всему телу. Наплечный хомут с особыми пружинами помогает сыну расправить плечи. А выпрямитель способствует выработке правильной осанки. Он представляет собой укрепленную над сиденьем парты металлическую крестовину, которая давит на ключицы и плечи так, что после недолгого сопротивления человек принимает безупречно прямую позу. Вертикальная штанга препятствует тому, чтобы молодые люди закладывали ногу на ногу, что не только замедляет кровообращение, но и вредно по некоторым другим, деликатным соображениям. А наплечник с кольцами заставляет во время сна лежать на спине, не позволяя юноше в безответственном сладострастии поворачиваться на бок. Мой отец, сознавая, что его методы зачастую приводят к определенной негибкости, все же стремится к тому, чтобы вызываемая болью покорность стала благородной привычкой. Все это дополняется обязательным (даже зимой) умыванием холодной водой и жесточайшим запретом на мастурбацию (во все времена года). Так балансирует педагогический демон моего отца, нащупывая точку опоры в текучем потоке времени.
228
Я разорву тебя, как рыбу! Не побои, а злость и отвращение к самому себе из-за того, что он так боялся моего отца и так унижался перед ним) были причиной того, что он (сын моего отца) плакал и, как рыба, не мог сомкнуть глаз. («До тех пор как с ним познакомился, я не знал, что такое страх. Он был первым человеком, который внушил мне ужас, от которого я, похоже, так и не освободился. Даже когда я стал взрослым, а он — стариком, мой отец внушал мне невероятную робость, особенно взгляд его желтоватых колючих глаз, который я никогда не забуду…») В последние годы жизни мой отец сделал несколько примирительных жестов — будучи человеком надменным и самоуверенным, он сделал их, переступив через самого себя, — но сын моего отца не ответил на них. Упрямство было сильнее его, он не мог ничего поделать, слишком много в нем было гнева и… увы, слишком мало великодушия.
229
На долгие годы? Куда? Если не ошибаюсь, послом в Неаполь. Где он всласть наслаждался — нет, не женщинами, а инжиром. А в свободное время мой отец писал заметки, и давно уж писал, о старом графе (своем отце). Воспоминания, все такое. (Грандиозность материала, впрочем, превосходит возможности его памяти и интеллектуальных способностей.) Занимался он этим каждый божий день. И был счастлив, что хоть так они вместе. Возвращаясь на родину, он по просьбе отца прихватил для него какой-то презент, не то серебряную табакерку, не то некоторое количество валюты в немецких марках, короче, у старика была просьба, и он ее выполнил. Весть об этом опередила моего отца, и не успел он распаковать чемоданы, к к старик был уже у него. Они не виделись много лет. Обнялись. Как он осунулся, и лицом и телом, ростом уже не выше меня, подумал отец. Табакерка? спросил дед, высвобождаясь из сыновних объятий. Мой отец вручил, старик принял. И, сославшись на занятость (дела в аптеке), удалился вместе со свитой. Девяносто семь секунд, взглянул отец на часы (Breguet-Sapin), столько времени уделил ему старик. Он вспомнил о своих заметках, о каждодневном счастье общения, и сердце его наполнилось благодарным чувством. По-моему, в какой-то мере мы все же приблизились к истине, что в состоянии несколько успокоить обоих и облегчить нам жизнь и смерть.
230
Мой отец колебался, идти, не идти, до тех пор пока его не забрали; забрали и остальных, сына моего отца, мою мать, но женщин потом отделили, а нас погрузили в товарный состав. Мой отец был страшно напуган, он вообще был труслив по натуре. Когда поезд останавливался, в вагон с воплями врывались солдаты (или люди, похожие на солдат) и всякий раз забирали одного человека. Всегда. И только одного. Жертву они не выбирали, не устраивали сцен, человек сам каким-то образом чувствовал, что пришла его очередь Ведь двадцать четыре часа в сутки все думали об одном, о жизни, точнее, о смерти, с тревогой прислушиваясь, не останавливается ли поезд, поэтому неудивительно, что чутье у всех обострилось. Во время очередной остановки мой отец понял, что пришел его черед. Он взмок, руки и веки судорожно задергались, его бил озноб, в желудке урчало. Он внезапно обмяк, осовел, потом так же внезапно, резким, невероятной силы пинком вышвырнул из вагона сына моего отца — прямо под ноги людям в форме, которые, как положено, поволокли его прочь. Только тогда он несколько успокоился (мой отец). Жил он долго. И когда кто-нибудь вспоминал его старшего сына, говорил только Мой дорогой, мой незабвенный сынок.
