Сергей хотел спросить, где находятся информационно-объемные сгустки многих знакомых, ну тех, кто еще ТАМ, ВНИЗУ, а здесь очередные слои уже показывают, что с ними будет в ближайшие дни, недели, месяцы, годы. Эдик радостно пояснил ему, что гоняться по ноосфере за всеми знакомыми и знаменитостями нет никакого резона. Во-первых, очень скоро понимаешь, что мир устроен просто. Ну навроде той формулы; выраженной поэтом: "Любовь и голод правят миром". Эдик опять победоносно и ухмылисто посмотрел на Сергея: знает, или не знает он кому принадлежит эта строка. Пижон! Сидит над своими книгами думает, что никто ниего не знает. Нет, он скажет ему: "Все великое, земное, разлетается как дым!", - может, его потревожит эта мысль поэта там, на земле, как тревожила его. Уже после того, как он понял, что из него не будет ни шиллера, ни Гетте, ни Пушкина, ни, тем более - Маяковского (вот дурак - был уверен, что на свете сильнее кошки зверя нет!). И он сказал ему про великое, земное - может, его будущее потревожит его как-то? А то ведь он - непревзойденный мастер портрета - референт Союза! Мать твою ети!". Но сначала он захотел узнать, как связаться с великими или не очень, хотя бы с теми, кто давно уже здесь. Эдик сказал: "Это не сложно: ты садишься за столик вызова - он возникает сразу перед тобой. И если абонент занят, увидишь в цифрах реально время, когда он освободится. И его уже никто не займет. Трудно всегда пробиться к Платону, Сократу, Конфуцию, Христу и ряду других. А со всеми- просто. У вас на столике сразу возникнут все ноосферные приятности. Это, старик, тебе не водка с пивом!". Сергей почти благодарно кивнул головой и не без умысла словно про себя пробурчал: "Мавр сделал свое дело, мавр может уходить", - эта гнида наверняка знает Шиллера наизусть. Когда-то и он, Сергей, верил, что самая великая мысль у Шиллера не эта, а совсем другая. Он помнит, как наткнулся на нее, когда читал Жуковского (это был перевод какого-то стихотворения великого немецкого поэт. Стихи пленили слух: "Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий. Как поздно он поймет (лишь годам к двадцати шести), что эти стихи попали на его неуемное желание тогда женщин, вина, славы. Что все в мире не так. И словно Шиллер был виноват в этом, он перестал открывать его и даже ходить на спектакли по его пьесам, не слушал опер - сразу выключал радио - если в их основе лежали произведения Шиллера. Слушал только одну арию цакря Филиппа из оперы "Дон Карлос. Но все это не имело никакого значения, так как он понял, не там и не в том истина. Все просто. И в принципе - жизнь не имеет никакого смысла, если в ней нет настоящей любви. Вздохом протянулось бесконечно слово: "З-е-е-ем-м-м-а-а!". И утонуло непонятно в каком пространстве: толи в этой ноосфере, то ли в облаке, что вдруг возникало нечетко и реально перед ним. Опять жжет солнце. А, ладно, потерпим! Он и сам не мог понять - почему он не вызвал информационный блок Земмы, не узнал, какие дни ее ждут. И понял почему: с Земмой все было выяснено, ва все остальное было глупо. Ему захотелось только встретится забытым еще при жизни - то ли большевики не хотели такой фамилии в сов.поэзии с давно улетевшим сюда поэтом Райским спросить его: почему он не остановил то ли слишком банальной она была, чтобы ее помнить, издавать и переиздавать. Сергея тогда, в пятьдесят первом, когда он, школьник, принес стихи о Сталине в молодежную газету. Райский не только не отверг их, а даже - похвалил и напечатал в подборке молодых тадантов. С того и понеслось. Ну пусть о стихах о Сталине он не мог сказать правды. А потом? Да, Сергей бредил авиацией, ходил в аэроклуб. В тех стихах он скромно и гордо заявлял: "Простите, нас, вождь, что мы - еще соколята. Но цели нет выше, верней, чем соколом стать. Хранить наше небо. Такие у нас в стране ребята". Была еще в тех стихах какая-то чушь. Но - спасала "лесенка" Маяковского, пафос и отсутствие грамматических (а, наверное, и политических) ошибок. Вот теперь он поговорить с Райским. Спросит: ""Что же вы, Федор Федорович, не щелкнули ни разу по носу, не дали понять, что я гну не туда? Вам ведь было уже пятьдесят два и вы все заведовали молодежной газетой? Мудрым должны были быть наставником!". Он сосредоточился и тотчас перед ним предстал Федор Федорович - ну точь в точь такой, каким хоронили они его в семьдесят первом суховатый, чистенький, в хорошем костюме. Настоящий персональный пенсионер!
Сергей не здороваясь сразу набросился на старого поэта: "Что же это вы, Федор Федорович, не сказали мне тогда, в пятьдесят первом, что стихи мои пустозвоны и не несут никаких художественных поэтических открытий? Я столько связывал надежд с этой поэзией, будь она неладна!". Федор Федорович почти как Бдик сделал жест - вроде хочет закурить (интересно - что эти все люди в щепетильной ситуации пытаются закурить. Те, что курят, конечно) и, не найдя пачки сигарет сказал: "Извините, Сергей Егорович! Здесь вы мне все простите. Здесь познаете все истины в их обнаженной простоте, доступ к любым знаниям открывается в считанные мгновения (а, вы здесь недавно? - Так еще узнаете об атомном зеркале - то, что люди сейчас применяют на земле как накопители сведений - в картриджах, что используют жидкие и другие кристаллы - все это детский сад по сравнению с атомным зеркалом. В нем одном хранится информация за несколько столетий существования земли). Вы тут меня упрекнули за то, что я не подсказал вам, что в ваших стихах нет художественных открытий. Поверьте, друг мой, я был уверен, что стихи, подобно вашим, воспитывают молодежь в патриотическом духе. Я сам себе представлял, что такое художественное открытие. Ну как мы учились? - По вечерним школам, рабфакам. Потом война... Я даже думал, вам дан особый талант писать как Маяковский. Вы же знаете, что лично мне ближе всего были стихи Твардовского и Исаковского. Может, потому, что я сам - со смоленщины, а может потому, что в их стихах особенно в песнях Исаковского - ощущался такой дух русской деревенской жизни, его песни были так похожи на те, на которых я вырос. Видите, этот путь оказался тоже в глубоком снегу... В поэзии - все по другому... Вы знаете, сколько тех, кто пошел в творчестве чужих путем и забрел в тупик или в небытие, как я? Не только у нас. Этих творцов". - Тут Райский остановился и сказал: "да лучше сами потом получите информацию. Не удивляйтесь цифре --она со многими нулями. И вы там давно зафиксированы, так как в ноосферу все прерванное поступает беспрерывно". Сергей понял, что предъявлять претензии к Федору Федоровичу - бессмысленно. Он хотел спросить его о том же Сталине, Ленине, Шиллере и многих других, но что-то подсказывало ему, что он может улетучиться отсюда, двери этого мира захлопнутся и он не узнает того, что узнать просто необходимо. Ну, например, оправдалась ли теория известного журналистского интеллектуала Пупышева, знаток Хайяма и его верного последователя. Когда в редакциях собирались по какому-нибудь поводу, Пупышев, налив себе стакан сухача, каждый раз требовал права на первый тост, поскольку он будет читать Хайяма. Сколько знал его Сергей, Пупышев всегда ходил в одной и той же шляпе, одном и том же пальто (или плаще - смотря по времени года), а как-то раз Сергей совершенно случайно попал в дом к знатоку Хайяма и увидел прямо сцену из горьковской пьесы "На дне" - все так было бедно, протухше и сарайно. Этот последний оттенок придавало еще и то обстоятельство, что дом был одноэтажным, построен давно, наверное, сразу после войны, когда до сравнительно удобных хрущевок было еще лет десять. Сергей не увидел никакой мебели, если не считать стола (видимо, с помойки, потому что в это время людей интенсивно покупали импортную мебель и свалки и даже микрорайоны были завалены разной рухлядью, особенно панцирными сетками от железных кроватей, которые пацаны приспосабливали как будут над арыком, а взрослые - для сооружения изгородей для огородов. Вот такая, видимо выброшенная кровать и стояла у Пупышева, а возле стола - два табурета, на которых так и хотелось найти дату их изготовления. И - никаких книг. Потом Сергей узнает, что Пупышев служил на одной высокогорной заставе, там в библиотеке наткнулся на Хайяма и выучил все, что было близко ему по алкогольной части. Пили и в этот заход, стоя, потому что на кровать Пупышева никто не рискнул сесть, так же, как и на табуретки, которые могли разъехаться во все стороны от неосторожного движения на них. Пупышев и здесь прочел (уже просто на правах хозяина Хайяма):
Отречься от вина? Да это все равно,
Что жизнь свою отдать! Я возместишь вино?
Могу ль я сделаться приверженцем ислама,
Когда им высшее из благ запрещено?
Сергей тоже читал Хайяма и не верил, что в те времена можно было вот так безнаказанно выступить против ислама, если и в двадцатом веке продолжали обезглавливать в иных странах за непочтение к исламу или даже Корану. Потом, сравнивая переводы Румера и Тхоржевского, Сельвинского и многих многих других, он понял, как политизировали творчество Хайяма, делая из него безбожника и чуть ли не алкоголика. Но кто же из идеологов мог представить, что какой-то Пупышев поймет все буквально и каждый день будет заправляться: "сухачем", потеряв на этом и семью, и профессионализм. Пупышева никуда не брали из молодежной газеты и он сказал как-то: "Поеду на родину, во Владимир. Москва там - рядом, устроюсь".
