Тогда я начал раздумывать о способе, какого мне держаться, чтобы бежать. Как только я увидел себя запертым, я стал соображать, как устроена тюрьма, где я был заключен; и так как мне казалось, что я наверняка нашел способ из нее выйти, то я начал раздумывать, каким способом надо мне спуститься с этой великой высоты этой башни, потому что так называется эта высокая цитадель; и, взяв эти мои новые простыни, про которые я уже говорил, что я из них наделал полос и отлично сшил, я стал соображать, какого количества мне достаточно, чтобы можно было спуститься. Рассудив, сколько мне могло понадобиться, и вполне приготовившись, я раздобыл клещи, которые я взял, у одного савойца, каковой был из замковой стражи. Он имел попечение о бочках и цистернах; любил также столярничать; и так как у него было несколько клещей, среди них были одни очень толстые и большие; считая, что они мне как раз подойдут, я их у него взял и спрятал в этот самый соломенник. Когда пришло затем время, что я захотел ими воспользоваться, я начал ими пытать гвозди, на которых держались петли; а так как дверь была двойная, то заклепок этих гвоздей нельзя было видеть; так что, пытаясь вытащить один из них, я понес превеликий труд; но все же затем, в конце концов, мне удалось. После того как я вытащил этот первый гвоздь, я начал соображать, какого способа я должен держаться, чтобы они этого не заметили. Тотчас же я приготовил себе немного оскоблины ржавого железа с воском, который получился точь-в-точь такого же цвета, что и гвоздяные головки, которые я вытащил; и из этого воска я тщательно начал подделывать эти гвоздяные головки в их петлях; и от раза к разу, столько, сколько я их вытаскивал, столько я их и подделывал из воска. Петли я оставил прикрепленными, каждую сверху и снизу, некоторыми из этих самых гвоздей, которые я вытащил; потом я вставил их снова, но они были подрезаны, потом вставлены слегка, так чтобы они у меня держали петли. Это я делал с превеликой трудностью, потому что кастеллану каждую ночь снилось, что я сбежал, и потому он то и дело присылал посмотреть тюрьму; и тот, кто приходил ее смотреть, был и по званию, и по делам ярыга. Этого звали Боцца, и он всегда приводил с собой другого, которого звали Джованни, по прозвищу Пединьоне; этот был солдат, а Боцца был слуга. Этот Джованни ни разу не приходил в эту мою тюрьму без того, чтобы не сказать мне чего-нибудь оскорбительного. Был он из Прато, и в Прато он служил в аптеке; он тщательно осматривал каждый вечер эти самые петли и всю тюрьму, и я ему говорил: “Стерегите меня хорошенько, потому что я хочу сбежать во что бы то ни стало”. Эти слова породили превеликую вражду между ним и мной; так что я с превеликим тщанием все это мое железо, как-то сказать клещи, и кинжал очень большой, и прочие принадлежности, тщательно все укладывал в мой соломенник; тоже и эти полосы, которые я наделал, также и их я держал в этом соломеннике; и когда наступал день, я тотчас же у себя подметал; и если от природы я люблю опрятность, то тогда я был наиопрятнейшим. Подметая, я убирал постель как можно милее, и даже цветами, которые почти что каждое утро я велел себе приносить некоему савойцу. Этот савойец имел попечение о цистерне и о бочках, а также любил столярничать; и у него-то я и похитил клещи, которыми я вынул гвозди из этих петель.
CIX
Чтобы вернуться к моей постели: когда Боцца и Пединьоне приходили, я им никогда ничего другого не говорил, как только чтобы они держались подальше от моей постели, дабы они мне ее не испачкали и мне ее не испортили; говоря им в некоторых случаях, потому что все-таки иной раз они в насмешку слегка этак потрагивали мне немножко постель, почему я и говорил: “Ах, грязные лодыри! Я возьму одну из этих ваших шпаг и так вам досажу, что вы у меня изумитесь. Или вам кажется, что вы достойны касаться постели такого человека, как я? Тут я не уважу своей жизни, потому что уверен, что вашей я вас лишу. Так что оставьте меня с моими огорчениями и с моими терзаниями; и не причиняйте мне больше горя, чем сколько у меня есть; не то я вам покажу, что может сделать отчаянный”. Эти слова они пересказали кастеллану, каковой приказал им настрого, чтобы они никогда не подходили к этой моей постели и чтобы, когда они приходят ко мне, приходили без шпаг, а в остальном чтобы имели обо мне величайшее попечение. Обезопасив себя насчет постели, я считал, что сделал все; потому что здесь было самое главное всего моего предприятия. Раз как-то в праздничный вечер, когда кастеллан чувствовал себя очень не по себе и эта его дурь возросла, так что он ничего другого не говорил, как только, что он нетопырь и что если они услышат, что Бенвенуто улетел, то чтобы они его пустили, что он меня нагонит, потому что он и сам полетит ночью, наверное, быстрее меня, говоря: “Бенвенуто нетопырь поддельный, а я нетопырь настоящий; и так как он мне дан под охрану, то вы мне только не мешайте, а уж я его настигну”. Проведя несколько ночей в этой дури, он утомил всех своих слуг; а я разными путями узнавал обо всем, главным образом от этого савойца, который меня любил. Решив в этот праздничный вечер бежать во что бы то ни стало, прежде всего я благоговейнейше сотворил богу молитву, прося его божеское величество, что он должен меня защитить и помочь мне в этом столь опасном предприятии; затем я взялся за все то, что я хотел сделать, и работал всю эту ночь. Когда мне оставалось два часа до рассвета, я вынул эти самые петли с превеликим трудом, потому что деревянная створка двери, а также засов создавали упор, так что я не мог открыть; мне пришлось откалывать дерево; все ж таки наконец я отпер и, захватив эти полосы, каковые я намотал, вроде как мотки пряжи, на две деревяшки, выйдя вон, прошел в отхожие места на башне; и, вынув изнутри две черепицы в крыше, я тотчас же легко на нее вскочил. Я был в белой куртке и в белых штанах, и в таких же сапогах, в каковые я заткнул этот мой кинжальчик уже сказанный. Затем взял один конец этих моих полос и приладил его к куску древней черепицы, которая была вделана в сказанную башню: она как раз выступала наружу почти на четыре пальца. Полоса была приспособлена в виде стремени. Когда я ее прикрепил к этому куску черепицы, обратившись к богу, я сказал: “Господи боже, помоги моей правоте, потому что она со мной, как ты знаешь, и потому что я себе помогаю”. Начав спускаться потихоньку, удерживаясь силой рук, я достиг земли304. Лунного света не было, но было очень ясно. Когда я очутился на земле, я взглянул на великую высоту, с которой я спустился так отважно, и весело пошел прочь, думая, что я свободен. Однако же это было неправда, потому что кастеллан с этой стороны велел выстроить две стены, очень высокие, и пользовался ими, как стойлом и как курятником; это место было заперто толстыми засовами снаружи. Увидев, что я не могу выйти отсюда, это меня чрезвычайно огорчило. В то время как я ходил взад и вперед, раздумывая о том, как мне быть, я задел ногами за большое бревно, каковое было покрыто соломой. Его я с великой трудностью приставил к этой стене; затем, силой рук, взобрался по нему до верха стены. А так как стена эта была острая, то у меня не хватало силы притянуть кверху сказанное бревно; поэтому я решил прикрепить кусок этих самых полос, а это был второй моток, потому что один из двух мотков я его оставил привязанным к замковой башне; и так я взял кусок этой второй полосы, как я сказал, и, привязав к этой балке, спустился с этой стены, каковая стоила мне превеликого труда и очень меня утомила, и, кроме того, я ободрал руки изнутри, так что из них шла кровь; поэтому я остановился отдохнуть и обмыл себе руки собственной своей мочой. И вот, когда мне показалось, что силы мои вернулись, я поднялся на крайний пояс стен, который смотрит в сторону Прати; и, положив этот мой моток полос, каковым я хотел обхватить зубец и таким же способом, как я сделал при той большей высоте, сделать и при этой меньшей; положив, как я говорю, мою полосу, со мною встретился один из этих часовых, которые несли стражу. Видя помеху своему замыслу и видя себя в опасности для жизни, я расположился двинуться на этого стража; каковой, видя мой решительный дух и что я иду в его сторону с вооруженной рукой, ускорил шаг, показывая, что избегает меня. Немного отдалившись от моих полос, я как можно скорее повернул обратно; и хоть я и увидел другого стража, однако же тот не захотел меня видеть. Подойдя к моим полосам, привязав их к зубцу, я начал спускаться; но или мне показалось, что я близко от земли, и я разжал руки, чтобы спрыгнуть, или руки утомились и не могли выдержать этого усилия, только я упал, и при этом падении своем ушибся затылком и лежал без чувств больше полутора часов, насколько я могу судить. Затем, когда собралось светать, эта легкая свежесть, которая наступает за час до солнца, она-то меня и привела в себя; но я все-таки был еще без памяти, потому что мне казалось, будто у меня отрублена голова, и мне казалось, будто я в чистилище. И вот, мало-помалу, ко мне вернулись способности в их прежнем виде, и я увидел, что я вне замка, и сразу вспомнил все, что я сделал. И так как ушиб затылка я его почувствовал раньше, нежели заметил перелом ноги, то, поднеся руки к голове, я их отнял все в крови; потом, ощупав себя хорошенько, я признал и решил, что это не такое повреждение, которое, было бы существенно; однако, когда я захотел подняться с земли, я обнаружил, что у меня сломана правая нога выше пятки на три пальца. Меня и это не испугало; я вытащил мой кинжальчик вместе с ножнами; так как у него был наконечник с очень толстым шариком на вершине наконечника, то это и было причиной того, что я сломал себе ногу; потому что, когда кость столкнулась с этой толщиной этого шарика, то так как кость не могла согнуться, поэтому в этом месте она и сломалась; так что я бросил прочь ножны от кинжала и кинжалом отрезал кусок этой полосы, которая у меня оставалась, и, насколько мог лучше, вправил ногу; затем, на четвереньках, со сказанным кинжалом в руке, пошел к воротам; однако, достигнув ворот, я нашел их запертыми; и, увидев некий камень под самыми воротами, каковой, полагая, что он не очень тяжел, я попытался подкопать; затем я за него взялся и, чувствуя, что он шевелится, он мне легко повиновался, и я вытащил его вон; и тут и пролез.
