Позволяю себе так изящно «словоблудить» сейчас с единственной целью — перекинуть мостик к продолжению разговора о моих новых литературных друзьях и соратниках и честно заявить: да, большинству из них я завидовал. Но, ей-богу, то не была примитивная злобная зависть, легко выражаемая такими, примерно, словами: «сам дерьмодерьмом (варианты: бездарь, халтурщик, подхалим), а вот… везет же гаду…» Напротив, по большей части, у меня рождались фразы, начинающиеся со слова «почему»: почему его (ее) зовут, приглашают, о них помнят?.. Проще говоря: почему их печатают, издают, а меня нет? Или с диким трудом? С препятствиями? А?.. Ответы на эти вопросы я, по большей части, находил, и они не были оскорбительны для тех, о ком шла речь, но высвечивали мою собственную беспомощность, а то и гордыню, неумение общаться, просто невезение. А также и то, в чем уж совсем не хотелось себе признаваться: отсутствие литературных способностей, навыков, невежественность в поэзии — во всяком случае, в сравнении со многими из моих «конкурентов». Словом, все тот же дилетантизм… Но тогда, задавал я самому себе вопрос, зачем всем этим занимаюсь?.. А чем же еще? — отвечал я неохотно. Преподаванием? Уже было. Нравилось, да. Но безысходно и беспросветно и для себя, и для обучаемых — это я уже понял… Так что же остается? Все-таки литература. Только, быть может, не поэзия — какой из меня, в сущности, поэт? — но проза… Да, конечно, проза! Ведь в этом жанре я начал работать чуть не с пяти лет, и в списке моих выдающихся произведений числятся рассказы юмористические («…дайте мне масло и смитану… А прадавец бирет масло, наливает на него смитану, и…» Ну, сами понимаете, смеха полные, извините, штаны); или рассказы военные («…но красные не плакали в животе у рыси…»); а также пьесы — из жизни нашего шестого класса, и еще из жизни французов. Почему нет?..
Но вернемся к нашим «мутонам», то есть к друзьям-литераторам, и возьмем хотя бы Костю Червина. В какое сравнение с ним могу я идти? (Кстати, его наконец приняли в писательский союз, невзирая на все происки злопыхателей.) Во-первых, он знает (наизусть!) почти всю русскую поэзию, включая Случевского и Трефолева; во-вторых, с ходу может объяснить, что такое клаузула или спондей, и между делом, как нечто абсолютно обычное, употребить слова «дольник» или «метонимия»; в-третьих, ему ничего не стоит снисходительно разъяснить вам, что «имажинизм» это, по словам Шершеневича, «победа образа над смыслом»… И вообще, Костя, действительно, серьезный поэт и переводчик, в отличие от всяких любителей, вроде меня. Чуть не добавил «и халтурщиков», но, все же, это не так: потому что слово я по-настоящему люблю, рифму уважаю, стихотворный размер ценю, образность обожаю…
Вхождению в литературную среду помогает Косте и то, что он окончил Литинститут, знает многих современных писателей — с одними учился, другие учили его, с третьими встречается на собраниях или в ресторане Дома литераторов, который для меня почти недостижим. (Если бы не моя добрая подружка Полина, которая сейчас работает в том же здании в редакции одного толстого журнала и проводит меня к ресторану какими-то тайными дореволюционными коридорами.)
Костя так и сыплет именами тех, кого знал, знает, о ком слышал: Сергей Шервинский, Михаил Лозинский, Николай Заболоцкий, Миша Светлов, Сережа Наровчатов, Дэзик Самойлов, Миша Луконин, Боря Слуцкий, Юра Левитанский, Юля Друнина, Коля Старшинов… Хватит?..
Мне продолжал нравиться Костя — я отдавал должное его дарованию, эрудиции, доброжелательности, однако общаться с ним становилось, увы, все трудней: я стал хуже переносить его чрезмерную (для меня) возбудимость, громкоголосие, неумение слушать других. Мне иногда хотелось и самому поговорить, поделиться, пожаловаться, похвастаться, черт возьми… Удавалось это крайне редко и, по большей части, в эпистолярном жанре. Я, например, написал ему как-то письмецо из города Жуковского с таким эпиграфом по поводу его вступления в Союз писателей:
Теперь в поэзии ты царь зверей,Хоть, в общем-то, простой себе еврей…
«…Поклон переводчику-другу(Давно с адресатом знаком),Ну, как в „эсэспэвские“ дрогиТы впрягся с другими рядком?Прошел сквозь рогатки неверья?Рванул вожделенную дверь?..(Скажу, a propos, в эту дверь яНе стану стучаться, поверь!)»
(Примечание: здесь легко можно заметить элементы той самой гордыни и зависти, в коих я честно признавался.)
«…Но, все ж, отведенные летаПрожить на Парнасе бы мне —О, нет, не на гребне, а где-тоНа скромной совсем вышине;И нескольких истинных мне быДрузей на предгорьях найти —Таких, что не лезут под небо,Которым со мной по пути;Которым не нужно вагона,Чтоб лавры везти на базар,Которым милее не гонор,А скромный, пускай, гонорар…Прости „психоложский“ мой выверт —А попросту, может, нытье:Об этом уж речь не впервые,И время окончить ее…»
Костя мне отвечал:
«Приветствую дружка Юрашу!Ты, право, гений и — весьма!Хочу продлить беседу нашуПосредством оного письма.Поскольку ты сбежал на лоноПрироды, в девственную глушь,С тобой посредством телефонаНе побеседуешь. К тому жМеня терзает, как и прежде,Вся кровожадная родня:Я на звонки бегу в надежде,Что кто-то спросит не меня…»
И дальше о том самом вожделенном злачном месте в ЦДЛ:
«…На днях в известном ресторане,Среди развесистых столов,Где мед хмельной частенько тянетПечальный Мишенька Светлов,Сидел я с Дэзиком косматымИ с неким старым бугаем,И кислое вино салатомЗакусывали мы втроем,Как вдруг…»
Позволю себе, заинтриговав читателя, прервать стихотворную часть письма, поскольку дальше речь пойдет о делах давно забытых и сейчас никому не интересных. В прозе же Костя сообщил, что в Гослитиздате Володя Бурич обещал работу для нас обоих (но небольшую), и в «Советском писателе» тоже кое-что обещали (но немного), а в конце похвалил мои шутливые вирши, которые я время от времени присылал ему и кое-кому из общих знакомых, и закончил так: «…ты, мой друг, сатирик и юморист, жаль — дилетантствуешь».
(Я же тем не менее, продолжал и продолжаю это делать, хотя Костя, возможно, был прав. Кстати, он совсем не Костя, а Саша, и фамилия тоже другая, но буду уж называть, как начал.)
А жизнь у Кости-Саши была ой какая нелегкая — причем смолоду. В канун войны с Германией он только-только окончил одесское военное училище, успев по этому случаю сходить вместе с другими юными лейтенантами в знаменитый подвальчик «Гамбринус», как голос Молотова объявил о нападении немцев. Через несколько дней Костя уже принимал участие в бою на границе с Румынией, потом — безуспешная попытка вырваться из танкового окружения в конном строю, а дальше — контузия, плен, из которого удалось вскоре бежать, и длительный путь к своим через оккупированную Украину, закончившийся арестом и допросом в родном особом отделе. Но, все-таки, его не отправили в спецлагерь, а разрешили в конце концов еще повоевать, что он и сделал.
Костя не слишком любил рассказывать о своей военной жизни, и лишь в достаточно преклонном возрасте его потянуло на воспоминания, на какие-то обобщения, и он написал несколько поэм.
Я уже признавался, что начал немного уставать от его неуемного характера, но по-прежнему мы часто виделись и в городе, и когда он с семьей выезжал на дачу, куда я временами возил их самих, а также продукты питания и даже ненадолго оставлял у них Капа — подышать свежим воздухом и поиграть с их детьми. Одна из поездок вспомнилась сейчас, потому что могла окончиться не лучше, если не хуже, чем Костин выход из окружения, и тогда вы лишились бы удовольствия читать эти страницы…
Случилось это летом, на Рязанском шоссе: на полпути к ним на дачу: у моего «москвича» напрочь отказали тормоза… Ну, подумаешь, скажете вы, заехал на «сервис» — прокачали бы, заменили, налили — и окей! Но тогда и слова такого не знали — «сервис» (и «окей», кстати, тоже), автомастерских было кот наплакал — в той, которую я с трудом нашел, ничего сделать не могли, или не захотели, потому что и так загружены под завязку, а много с меня и с моего жалкого «москвичонка» не возьмешь. А может, у них и правда не было тормозной жидкости, колодок, тросиков, шлангов — всего, что нужно для предохранения водителя (и прочих людей) от преждевременной смерти. Разумеется, у меня и в мыслях не было пугать этих громкоголосых мастеровых своей незапланированной гибелью и тем более называть их, а также тех, кто изготавливает и распределяет запасные части к автомашинам, потенциальными убийцами. Только сейчас я осмелел (и обнаглел) настолько, что квалифицирую именно таким образом тогдашнее отношение к нам родного государства в лице его хозяев и исполнителей. А нас — как потенциальные жертвы.
