За примирением последовали новые беспорядки. Недавние враги обнимались и братались; пророков торжественно носили по улицам; восторженные женщины снова видели небеса отверзтыми и полными видений.
— Кайтесь! — вопили наиболее исступленные. — Вот идет кровавый дождь!
И они показывали платки, которые казались одним обрызганными кровью, а другим — совершенно чистыми И по городу раздавался всеобщий покаянный вопль.
С дьявольской веселостью Гелькюпер тихо обратился к Ринальду, с удивлением глядевшему на это зрелище:
— Взгляните-ка на крышу дома Шверта, господин магистр. Виден ли вам золотой флюгер, который вертится в солнечных лучах и ослепляет толпу? Я не могу устоять от искушения положить забавный конец этому крику: он оглушил меня.
Гелькюпер взобрался на крышу, снял флюгер и вдруг: исчезли с неба все фигуры, кровь и пламя. Сумасшедшие женщины разом замолчали, переглянулись с удивлением и, сопровождаемые насмешками и хохотом народа, разошлись по домам.
Глава VI. Печальная масленица
Мирное вдовье жилище старой госпожи Вернекс наполнилось таким же гамом, какой стоял над всем взбудораженным Мюнстером. Всюду по комнатам хозяйки «Роз» валялись и громоздились лари и ящики, куда проворные руки прибирали вдовье богатство. Сама она, обессиленная годами и дородством, сидела в самой отдаленной запертой комнате со своей дочерью Штальгофен и племянницей Анжелой. Из рук кустоса Зибинга она принимала причастие и напутственную молитву, так как порешила навсегда распрощаться с родным городом.
Лишь только закончился священный обряд, сопровождавшийся обильными слезами, как прогремел пушечный выстрел; оконные стекла задребезжали, а сердца присутствующих учащенно забились.
— Что за новый ужас готовится нам? — спросила Вернеке, боязливо прислушиваясь.
Вошла Мета Михельсен, неутомимая ходячая сплетня. С побледневшим лицом — куда девалось ее злорадство! — сообщила она, что пророк Ян Маттисен только что дал знак к большой проповеди на рынке и что распространился слух, будто бы магистрат внезапно сместили и выбрали новый. Выселения приняли такие размеры, что анабаптисты хотят запретить отъезжающим брать с собой пожитки.
— Мне дурно! — простонала хозяйка «Роз». — Анжела, дитя мое, выгляни в окно, не подъехали ли наши повозки? Меннеман обещал прислать крепкую телегу и четырех лошадей. Теперь так трудно достать повозку, а мне не сидится на месте.
— Бедная женщина! — проронил Зибинг с искренним огорчением.
Но в глазах вдовы не заметно было угнетенного выражения, когда она взглянула на него и ответила:
— Вы больше моего вытерпели, дорогой пастор. Позавчерашний пожар, которым эти чудовища спалили ваш святой монастырь, мог стоить вам жизни. Простите, это я в суматохе еще не спросила вас: каким чудом вы спаслись?
— Действительно чудом. Я уже был окружен дымом и пламенем, мое платье начинало тлеть, чад душил меня; но ангел — увы, падший ангел! — вынес мое дряхлое тело из развалин. Ринальд был моим спасителем, да, Ринальд, отшатнувшийся от истинного Искупителя!
— Ринальд? Этот вероотступник? — спросили в один голос женщины; только Анжела продолжала упорно наблюдать из окна и не повернула головы.
Кустос подтвердил с сокрушенным сердцем: «Вы освободили меня от оков, — сказал молодой человек (нужно сознаться, страшная бородища анабаптиста очень идет к его исхудавшему лицу), — теперь мы в расчете. Пути наши расходятся, а потому прощайте навсегда, но бегите, бегите, как можно дальше!» Тут он покинул меня, и я его уже больше не видел.
— Телеги не видно и не слышно! — торопливо и в то же время испуганно проговорила Анжела. — А под нашими окнами народ идет толпами, кто просто с палкой, кто с узлами; дети, старцы, едва плетущиеся больные, женщины и мужчины, все сгибаются под ношей, точно вьючные животные…
Священник и женщины поспешили к окну. Одна только вдова не смогла тронуться с места. Богачи, столь же беспомощные, как и бедняки, покидали свою родину, а анабаптисты ударами подгоняли бегущих и грабили их еще на улицах.
— Обратитесь на путь истинный, собаки, или подохните! — раздавались время от времени злобные крики, а им вторили мольбы о пощаде.
Тут же среди беглецов толпились пришельцы из ближних и дальних городов, стекавшиеся со своим добром, детьми и слугами в город, где должны были собраться все праведники, как оповестили о том, в особом манифесте, пророки и Роттман.
Скорбь вдовы, возраставшая по мере того, как наблюдавшие в окно за происходящим на улице делились с ней впечатлениями, достигла предела, когда в комнату вбежал мальчуган Меннемана и оповестил, что пророки отняли всех лошадей и повозки и разрешили выселяться только пешком. «Язычникам подобает пресмыкаться в пыли»! — провозгласили они, как заметил насмешливо мальчуган, этот еще не созревший, но уже неукротимый еретик.
— Боже мой, мне не выбраться отсюда! — стонала хозяйка гостиницы «Розы». — А я еще обещала взять с собой вас, Кустос, тебя, моя дочь, и тебя, дорогая Анжела! О, зачем увлекла я тебя из-под охраны твоего отца! Хоть он и еретик, но ведь он не позабыл бы, что ты его дитя, его единственное дитя!
— Я по собственному желанию рассталась с отцом, — с воодушевлением произнесла Анжела, — раз он открыто стал на сторону анабаптистов моя судьба и ваша — неразлучны, дорогая бабушка!
Кустос склонил голову и проговорил:
— Наша жизнь в руках Божиих. Я был бы бесполезным гостем в этом доме, а потому намерен отправиться пешком, хотя бы мне и угрожала опасность!
— Матерь Божья! — пронзительно вскричала Мета. — Что такое с Гардервикшей? Она как ураган несется по лестнице!
Влетела Елизавета, воплощение ужаса и гнева.
— На помощь! — вопила она, врываясь. — Спрячьте меня. Я подняла нож на чудовище, моего мужа. Я задней дверью бежала из дома. Вернеке, Анжела, помогите мне!
— Несчастная! — воскликнули женщины. — Ты пролила кровь?
— Нет… Он успел вовремя отстранить удар. Он вернулся с одной из омерзительных попоек. В то время как несчастных изгнанников гонят теперь в стужу, грязь и голод, когда епископ окружил наш город своим лагерем, он, негодяй, пирует и притаскивается домой с награбленным в соборе добром: они разграбили собор. Я защищалась от его пьяных ласк. Спрячьте меня, возьмите меня с собой, госпожа Вернеке! Я, как собака, лягу в солому ваших повозок; я готова быть скамейкой для ваших ног, только вытащите меня из этой срамной лужи!
На неотступные просьбы красивой, разгневанной женщины оставалось ответить только мучительным отказом. Отчаянию несчастной Елизаветы не было границ; она убежала бы, если бы ее не удержали хлынувшая в дом вдовы толпа людей и происшествие совершенно особого рода.
Окруженный своими клевретами, стремительно и бесцеремонно вошел Бернгард Роттман; следом за ним величественно выступал тучный мужчина, в длинном, шутовски сшитом священническом одеянии. Оборванный мальчишка нес за ним наполненный водой котелок, другой — огромное кропило, выкраденное из собора. Почетную стражу составляли вооруженные всяческим оружием граждане, с тупыми взорами и важной осанкой. Толстый, изумительно одетый человек был Юлиус Фризе, только что наспех выбранный анабаптистами епископ нового Израиля, — пугало, которое приверженцы Роттмана всюду таскали за собой, дабы придать своим действиям известную долю торжественности.
— Пришел мой последний час! — простонала Вернеке. — Убийцы! Мы пропали! Боже, сжалься над нами!
Зибинг мужественно бросился навстречу вломившейся толпе, забыв свой преклонный возраст.
— Что нужно вам здесь? Оставьте женщин! Вы перешагнете только через мой труп! — восклицал он.
— Поп, поп! — забушевал скорняк Зюндерман, самый ярый мятежник из шайки. — Хватайте его, братцы!
Роттман сам ухватил несчастного кустоса за грудь и бросил его в руки своих.
— Так-то платишь ты за мои благодеяния, Берендт? — грустно спросил увлекаемый Зибинг.
— Я не знаю тебя, служитель Ваала, — высокомерно отвечал Роттман. — Выведите его из города, друзья мои. Посадите его на свору с лютеранским проповедником и бросьте их перед лагерем Олоферна.
— Хоть вы все и заслужили смертную казнь, — кричал в ухо хозяйки «Роз» Страпедиус, — как требовал того пророк Маттисен, но бесконечное милосердие братьев снизошло на просьбы Книппердоллинга и Тильбека: вы останетесь в живых, если примете веру нового царства.
— Топор занесен над деревом и не минует его! — голосом проповедника заговорил опять Роттман. — Разве есть выбор между блаженством и вечным проклятием? На колени, женщины!
Вернекс, всхлипывая, простирала вверх руки; Анжела всячески старалась ободрить ее; Елизавета застыла, как изваяние.
— Если так должно быть, то да будет воля Господня! — проговорила Стальховен, опускаясь на колени.
