И отвернулась. Кажется, засыпает. Вдруг застучали, заговорили на улице.
– Ой, Молокович! – Лина перебежала в угол, под иконы. – Ой, подай сапоги мои.
Назавтра – другое. Вернулся он с поста, увидел: Молоковича нет. Уснул не сразу. На потолке отблески от пожара, стонет и божкает за перегородкой хозяйка, ровно дышит в углу под иконами Лина. Снилось Толе что-то непонятное, и проснулся он от непонятного. Голос Лины и сдавленный смех:
– Ти-ише! Я тебя испугала?
От далекого зарева лицо у нее белое-белое, а глаза темные и блестят.
– Спи, я так…
И вдруг Толя начал куда-то проваливаться: он ощутил, как теплые пальцы коснулись его лба, спустились к глазам, строго надавили на глаза, как бы тоже приказывая: спи!
Пальцы насмешливо коснулись носа. Толя вздохнул с облегчением: все просто шутка, Толя сейчас клацнет зубами, как собака на муху, Лина засмеется. Но пальцы поползли ниже, погладили одну щеку, другую, очень как-то стыдливо, нерешительно. Толя боялся, что сейчас задохнется от сладкого стыда и что Лина и правда рассмеется, и этим все кончится. Мягкие, пахнущие молоком и ружейным маслом пальцы остановились на подбородке. Надо что-то сказать, глупо вот так молчать, она еще подумает, что Толя ждет чего-то. Пальцы нашли Толины губы.
– Тебе холодно? – спросила Лина. Пальцы все лежали на Толиных губах.
Толя раскрыл глаза, увидел ее приближающиеся глаза, большие, испуганно-решительные.
– Закрой! – гневно прошептала Лина.
Толя зажмурился.
Пальцы поползли к щеке, а губ Толиных коснулось что-то сухое, даже колючее. «Вот оно, это и есть, что называют «целоваться»!»
Снова слабое сухое прикосновение. То, что Толя столько раз видел – губы девушки, – плотнее, ближе, они уже не сухие, а теплые, ласково влажные… Толя, задыхаясь, пошевелил ртом.
– Не смей!
Лина почти крикнула, гневно, испуганно. Подскочила – и на свою постель, под иконы.
Руки, ладони Толи отяжелели от лежания по стойке «смирно».
Прошло немало времени, Лина дышит ровно. Неужели спит? Что теперь будет? Ведь скоро светло станет. Когда увидел, что уже утро, несмотря ни на что – утро, Толя тихонько стал обувать сапоги. Лина спит, отвернувшись в угол и поджав коленки, стараясь вся уместиться под пальто.
Взял винтовку и пошел к порогу. И тут, неожиданно, такой простой, обычный голос, шепот:
– Не опаздывай к завтраку.
На улице Толя увидел то, чего никак не ожидал увидеть. Вначале ему показалось, что это обычное: конные партизаны гонят пленного немца или полицая. Процессия остановилась возле поста, подошли еще партизаны. Толя тоже направился туда и вдруг узнал: Половец! В своей белой кубанке, плечи приподняты (как у Петровского, до чего ж похоже!), светит редкими зубами, здороваясь со всеми за руку. Однако без автомата…
– Вон уже в печах палят, – говорит Молокович, – покормим вас.
– Только картошка несоленая, – сказал и почему-то засмеялся Головченя.
И все засмеялись. Половец тоже. А Головченя удивился:
– Ну и сволочь ты, Половец! Три мешка – это надо уметь.
– Ох и психовал Сырокваш! – чему-то рад Половец. – Влетает: «Где соль?»
Подошел Волжак. Ему рассказали все по порядку: как поручил Кучугура «гусару» отвезти в лагерь соль, как «зацепился» Половец за хату своей Соньки, как налетел Сырокваш и вместо шести мешков соли увидел оставшиеся три, а Половец, развалясь на кровати, разговаривал с ним… Волжак слушает с неласковой усмешкой и мрачнеет все больше. У Половца обиженно дрогнул голос, когда он рассказывал, как Сырокваш достал пистолет и скомандовал: «Ах так, сдай оружие!»
– А ты думал что – облобызать тебя? – сказал вдруг Волжак. – Ишь, гулять взялся. Эту соль у немцев из-под носа люди тащили. Эх, дурак…
Толя вернулся в свою хату не скоро.
– Где вы, мужчинки, все ходите? – сказала хозяйка. Она уже сидит на кровати, греет в теплой воде больную ногу. – И мой вот так, бывало. Картопля залубенеет, остынет все – а его нема и нема… Партизаночка ваша заждалась, такая старательная, заботливая…
Партизаночка, сидя на табуретке, крошит в чугун свеклу красными от сока пальцами. От чего красны щеки ее, Толя знает. Он и свои хорошо чувствует.
Лина сидит не прямо над чугуном, а сбоку, наклоняясь к нему, будто пошептаться хочет. Получается это у нее по-особенному легко: она такая гибкая, хотя и не худенькая, а руки такие плавные, особенно когда вот этим серым джемпером вся обтянута. Коса почти касается пола. Но Толя не особенно разглядывает Лину, он тоже все боком к ней, чтобы не встретиться глазами, когда она поднимет темные ресницы. А она их не поднимает, хотя Толя уже все рассказал про Половца.
– Что делает, проклятая! – вздохнула хозяйка, видимо имея в виду самогонку.
Закончила тетка несколько неожиданно:
– Люди и рады – соль же!
Лина взглянула на Толю. Почему-то виновато взглянула. А Толя сразу увидел себя со стороны: голова большая, шея тонкая…
– Ладно, пожрем, – сказал Толя и сел спиной к Лине. Спина у него, наверно, сердитая, потому что Лина все молчит виновато. Но вдруг прозвучало там, сзади: – Все они пьяницы. Правда, тетя? И бабники.
Толя сразу почувствовал, что спина его не сердитая, а смешная. Очень, наверное, глупая.
XII
Этот появился во взводе как-то очень неожиданно. Как бывает, идешь по дороге, оглянешься, а за тобой незнакомый пес увязался – с добрыми, несмелыми глазами.
Возвращались на рассвете из очередной вылазки, глянул Толя, а за ним след в след топает парень лет семнадцати, необыкновенно тощий и длинный, выросший больше, чем Толя, из всех одежек: руки чуть не по локоть голые, ноги над ботинками тонкие и грязные. Винтовка на плече и даже немецкая деревянная граната. Смотрит счастливо, удивленно и как бы прося прощения, что он такой и что идет следом. Ясно – новичок. Кучугура, что ли, подсунул его во взвод? Вчера вечером Толя видел контрразведчика в деревне.
Удивительно, как похож этот новичок на паренька, что жил дома, спал на белых простынях и представлял себя грозным врагом немцев и бобиков. (С ним, таким, Толя любил мысленно поразговаривать, когда бывал в настроении. Дружески или с издевкой.) А тут, когда он внезапно появился перед глазами – нахально живой, настоящий, будто он всегда был здесь, – Толя смотрел на него совсем не ласково и не спешил признавать. Ревниво отметил, как запросто он увязался за Волжаком, когда тому днем захотелось снова прогуляться к Низку. И Волжак не вспомнил, где, мол, тут Толя, с которым он все ходил. Волжаку все равно. А этот прибежал под конец и, ясное дело, будет храбриться с неизрасходованным своим запасом шансов. Толя нарочно не пошел с ними. Вернулись, и Волжак, похохатывая, рассказывал, как Коля (уже имя знает), как Дубовик (уже и фамилию помнит) спрашивал взволнованно, «в кого лучше целиться» – в немца или полицая.
– Да ты Гамлет, – заметил Волжак, с любопытством озирая нескладного улыбающегося парня. Впрочем, лицо у него красивое. И Лина к нему присматривается. Правда, насмешливо, но у нее это не очень разберешь.
Познакомились и даже сблизились как-то вдруг. Оказались оба на посту.
– Ты откуда пришел?
– Я? Из-под города.
– Винтовку там добыл?
– Ага, был у нас полицай (сначала вроде смирный был), но убил (вроде по пьянке) окруженца на дороге и женщину, которая видела это, и осволочел.
– А ты его?
– Не один. Не хвастун.
– А семья где?
– Какая?
– Твоя.
– Не знаю. Я – детдомовец.
– Хорошо!
– Что?.. То есть почему хорошо?
– Что вообще ее нет – плохо, ясное дело. А что в войну и вот здесь теперь один – легче.
Не понял.
Побыл бы в Толиной шкуре – понял бы.
– Ты стихи писал? – спросилось как-то само собой, Толя даже покраснел слегка.
– Как ты догадался? – глуповато расплылся в улыбке парень и полез за пазуху. Потертая тетрадка – точно такую потерял Толя. (Или курцы стащили.) Стихи – лесенкой. Ничего, можно и так.
Читали друг другу по очереди – каждый свое. Когда Бобок пришел подменить Дубовика, он посмотрел на обоих по-стариковски хитро:
– Вы что такие распаренные? Может, вас девчата тут грели?
XIII
Царский привез приказ: взводу забрать коров в Зорьке и Фортунах. Есть распоряжение: коров из немецких зон, особенно из пришоссейных деревень, угнать в партизанский тыл. Это звучит как напоминание: скоро побегут немцы и будут хватать, что смогут. После Курско-Орловской битвы их отступление сделалось столь же обычным, как продвижение вперед в первые недели войны.
Но само по себе дело, порученное взводу, неприятное. Забрать всех коров у своих, да еще в поселках, где люди так хорошо относятся к партизанам… Да, конечно, немцы постараются угнать коров… Но ведь и то известно: корова для семьи теперь и магазин, и детясли, и зарплата. А ты, именно ты, приходишь и лишаешь людей всего этого. А завтра не ты, так другой такой же явится и попросит, а то и потребует «покушать».
Хлопцы злы на всех и на самих себя. Один Волжак, кажется, мало озабочен нелегким положением. Этот человек поразительно холоден ко всему, что не считает главным. А главное теперь – ходить и убивать немцев, предателей. Волжак как бы слегка презирает все остальное. Он или холодно спокоен, или вдруг насмешлив – другим не бывает.
