господин Болин, вставив себе в глаз ювелирную лупу, не нашел швов. Расходимся писать развязку. Пусть победит лучшая.***
Едва Лермонтов затворил и запер за собой дверь уборной, раздраженная холодная мина исчезла – лицо теперь дышало глубоким покоем, как лицо спящего. Он опустился на толчок, вынул из кармана сложенный листок, развернул и принялся за дело.
Но и в третий… и в пятый… и в седьмой раз заклинание не подействовало.
В мире не сдвинулся ни малейший флюид.
Лермонтов злобно смял листок в руке, стиснул бумажный комок так, что ногти больно впились в мякоть ладони.
Хорошо, что легендарный предок Фома Лермонт не мог сейчас видеть столь бесславного потомка. Что сказала бы фея Мелюзина, даже думать не хотелось. Она не отозвалась. Опять!
Лермонтов впечатал оба кулака в недоходный лоб. «Что я делаю не так?» Закрыл глаза. Хотелось простоять так вечность.
Но не вышло.
Через коридор над входной дверью затрясся колокольчик.
Звон его отдавал в мозгу медной крошкой.
Лермонтов скривился.
– Госпожа Петрова! – гаркнул он. – Отоприте же… наконец.
Но колокольчик опять забился в падучей. Госпожа Петрова, очевидно, ушла на рынок (в прачечную, в аптеку, в погреб, в магазин). Скорее всего, звонила именно она – забыла ключи. А жильцов, как назло, унесло волнами вдохновения. Выбора не было. И, чертыхнувшись, Лермонтов пошел отпирать сам.
– Вам кого? – весьма неприветливо спросил он.
Тощий рыжеватый господин нервно мял картуз перед ним. Лицо его было самым обычным, только что в рытвинах, и выдавало дурной стол, дурной сон, отсутствие супруги и присутствие алкоголя. Сильно потертый студенческий мундир был порван в подмышке. Торчал чуть ли не клок сена.
– Вы кто? – еще грубее спросил Лермонтов, чтобы отшить наверняка.
– Максимов. – Господин от волнения скрутил картуз так, что треснул козырек. – Мещанин. Это вы?
Лермонтов похолодел.
– О, простите… великодушно… – затрепетал мещанин, как дева перед демоном. – Этот адрес мне дали в книжной лавке… Мне сказали… Вы купили все мои книги! Все! Боже мой. Боже мой, боже и сонм ангелов небесных. Вы все их прочли?!
– Я не читал ваших книг, – ударил холодом Лермонтов.
– Конечно же! На них просто стоит имя какой-то там Анны Радклиф. Книготорговец поставил его на мои книги для завлечения публики. Мол, никто не купит мои книжки, если будет стоять мое имя. Ну я и согласился. Анна так Анна. Хоть горшком назови.
Волосы на затылке у Лермонтова защекотало как от сквозняка, а желудок собрался в ледяной ком.
– Так это вы написали те книги, что изданы в Орле под именем Анны Радклиф?
– Да! Да!
Лермонтов собрал остатки самообладания, грудью вытолкнул мещанина Максимова на просторную лестничную площадку, выложенную метлахской плиткой. Вышел сам, предусмотрительно закрыл за спиной дверь квартиры.
– Вот оно что.
Строгий тон его совершенно раздавил бедного автора:
– Ах, я как тот несчастный родитель, что отдал своих детей в чужой дом, дабы они выросли в богатстве и довольстве. Осуждайте меня. Но скажите ради бога: все было не зря? Мои книги вам понравились? – Бедный мещанин дрожал. – Скажите. Умоляю.
Лермонтов сложил руки крестом на груди:
– Как вы нашли эту квартиру?
Тот опять затрепыхался в объяснениях:
– Когда я пришел в лавку занять денег у этого торгаша, он мне сказал… я даже не поверил… Что все книги купил один господин! Все! Разом! От первой! До последней! Я не поверил… Решил, розыгрыш… Шутка. Насмешка. Легко смеяться над писателем… Легко обидеть поэта… Я заподозрил ложь. Я умолил торгаша дать мне адрес… Неправда. Я выкрал адрес. Я должен был… Я не мог… Я должен был… Поймите, это как чувства родителя… Когда узнаешь, что твои дитяти вдруг…
Лермонтов почувствовал, что силы оставляют его. Сколько сил положено, сколько попыток предпринято. Чтобы узнать в итоге, что твоим собеседником во мгле был какой-то орловский мещанин…
– Вы… Все эти книги…
– Я! – Мещанин Максимов стукнул кулаком в свою куриную грудь. Глаза на блеклом лице пылали. – Умоляю! Скажите! Вопрос жизни и смерти. Ведь вы купили их все! Я первый раз вижу своего читателя! Мне только знать… Поэт я? А значит, полубог, бессмертный! Или тварь дрожащая?.. Обреченная небытию, забвению… Скажите! Прошу… Только одно слово…
Глаза Лермонтова нервно прыгали, мысли, чувства спутались.
Мещанин Максимов от волнения приподнялся на цыпочки и, словно вся жизнь его зависела от этого, выпалил:
– Вам понравилось?
Лермонтов проглотил шершавый комок неописуемых чувств. Но Максимов глядел так, что Лермонтов сразу ему поверил: от ответа зависела жизнь. Кривляться расхотелось. Лермонтов ответил просто и правдиво:
– Мне очень понравилось.
«Какой позор… – думал он. – Бесчестье… Попасться на выдумки орловского мещанина?!» А мещанин Максимов был в розовом обмороке счастья. Он вытянулся, замер, прикрыл глаза. Точно тощий петух под ножом мясника. Лермонтову стало немного противно. А еще – чуть-чуть грустно: завидно.
Вдруг словно сон навалился на Лермонтова. Сознание сковала свинцовая дремота. А тело двигалось само, но тоже как сквозь кисель. И только нечто помимо сознания – какая-то иная его часть – сделалась ясной, как только что промытый госпожой Петровой богемский хрусталь. И эта часть знала, что делать. Направляла тело. Лермонтов упер ногтем средний палец в подушечку большого. Заклинание встало в уме – как воздушный змей против ветра. Словно сам Фома Лермонт вдруг проснулся где-то там, в толще тьмы, раздвинул ее слои, протянул руку и вложил заклинание в уста потомку, как облатку. Вслух Лермонтов сказал лишь последние слова:
– …nat whilk, – вскинул сложенные кольцом пальцы и щелкнул мещанина по лбу.
Все лопнуло.
Максимов открыл глаза. Ошалело заморгал. Попятился. Стал вертеть головой:
– Где я? Как я сюда попал?
Вокруг него был обычный питерский подъезд, хоть и респектабельный. Лестничная площадка была пустой, гулкой. Высокая дверь в единственную квартиру слепа и глуха.
«Опять видения», – понял несчастный мещанин. Он научился отводить их, как подземный ключ, – в книги. Но стоило чуть ослабить надзор, они брали верх. И тогда оставалось только… «К черту все… в кабак, напиться…» – отмахнулся от всей своей нелепой жизни. Шаги его гулко затопотали по каменным клавишам.
Только убедившись, что шаги затихли внизу, Лермонтов отнял ухо от двери и отошел в прихожую. Обнаружил, что все еще тискает в кулаке скомканную исписанную страницу. «Я думал, что выкликаю фею Мелюзину, а все это время выкликал мещанина Максимова. Прямиком из Орла!» Фат, посмешище… Завернул в нужник. Теперь он уже не казался ему священной кельей, стал обычным туалетом. Мещанин поэтом быть не может!
При мысли о том, в какое смешное положение он сам себя поставил, Лермонтова передернуло. Он стряхнул бумажный комок в унитаз и рванул за шнур слива так сердито, что чуть не оторвал.
Прошло с час, не более. Зов природы оторвал Гоголя от письменного стола и повлек по коридору.
С наслаждением вычертив струей на вогнутой фаянсовой стенке заветный вензель А да Р («Ай, молчу! молчу!»), Гоголь вытряхнул
