— «Двойник»? Не читала.
— Почему в муниципальной библиотеке не весь Достоевский? Это ненормально. Где недостающие одиннадцать томов?
— Понятия не имею, но это и впрямь ненормально. Я узнáю.
Через десять дней я сдал первые пять книг и взял следующие.
— Хочешь сказать, что прочел пять романов за одиннадцать дней? — с певучим акцентом спросила Кристиана.
— А я все время читаю, даже на уроках.
— В классе? — не поверила она.
— Кладу книгу на колени, делаю вид, что слушаю, и спокойно читаю. На занятиях ужасно скучно.
Почти каждый вечер мы обсуждали книги. Кристиана пыталась отучить меня читать все произведения писателя за один присест:
— Это просто глупо! Нужно, чтобы в памяти оставалось лучшее, главное. Добрая половина написанного Бальзаком, Достоевским, Диккенсом или Золя не имеет никакой художественной ценности. Ты теряешь время, читая плохие книги.
— А как я узнаю, что книга плохая, если не прочту ее? Вы можете превозносить какой-нибудь роман до небес, а мне он не понравится. Я был в восторге от «Белых ночей», а вы говорите, что это худшее произведение Достоевского. И кто из нас прав?
Я все-таки последовал совету Кристианы, и она решила познакомить меня с современной литературой, но тут наши вкусы не совпали.
— Прочти «Женский портрет»,[126] — предложила она, когда я заговорил о загадке самоубийства Анны Карениной, и, не дав мне ответить, принесла со стеллажа книгу в бежевой обложке.
— Расскажешь потом, как тебе.
Название романа и имя автора были мне незнакомы. Я пролистал книгу, выбрал наугад главу в пятьдесят страниц и прочел по десять строк из трех разных мест. Чтение — иррациональное явление. Даже не начав читать, понимаешь, понравится тебе книга или нет. Приглядываешься, принюхиваешься, спрашиваешь себя, стоит ли провести время в ее компании. Такова невидимая алхимия букв и знаков, они отпечатываются у нас в мозгу. Кристиана решила, что книга меня зацепила, и добавила:
— Не хочу забегать вперед, но Каренина по сравнению с Изабеллой Арчер — пустышка.
За «Женский портрет» и «Крылья голубки» меня три дня подряд оставляли после уроков. Я по-прежнему читал на ходу, ведомый ангелом-хранителем. Мне не нужно было смотреть, куда ставить ногу. Я останавливался на светофорах, избегал столбов, машин и прохожих и оказывался у лицея точно к первому звонку, но на этот раз завис на тротуаре у пешеходного перехода, мысленно перенесясь в Гарденкорт:
«Дом стоял на пологом холме над рекой — рекой этой была Темза — милях в сорока от Лондона. Продолговатый, украшенный фронтонами фасад, над чьим цветом изрядно потрудились два живописца — время и непогода, что лишь украсило и облагородило его, смотрел на лужайку затканными плющом стенами, купами труб и проемами окон, затененных вьющимися растениями…»[127]
* * *
Шерлок приходил в бешенство из-за моих постоянных опозданий: он терпеть не мог дилетантов и пофигистов. Я был не в силах объяснить, что это сильнее меня. «Никаких отговорок, останетесь на три часа после уроков!» Наказания меня мало волновали, пока родители ничего не знали. Если удавалось перехватить письмо из лицея с извещением о наказании, в четверг можно было полдня спокойно предаваться чтению.
Разнос я получил от Сесиль. Мы договорились о встрече у фонтана Медичи, чтобы спокойно побегать в Люксембургском саду. Я стоял на тротуаре напротив входа, ждал, когда переключится светофор, и читал сцену объяснения между Изабеллой Арчер и Гилбертом Осмондом. Шагнув на мостовую, я услышал крик Сесиль:
— Ты что, рехнулся?!
— А в чем дело?
— Кто так переходит улицу?
— Как — так?
— Ты читал! Нормальные люди смотрят налево, потом направо, а ты уткнулся в книгу и чудом не попал под машину — трижды! Один водитель едва успел от тебя увернуться, а ты даже не заметил?
— Не-а…
— Что-то не так, Мишель?
— Со мной все в порядке.
— Издеваешься?
— Да я много лет так живу и, как видишь, пока цел. Только в лицей все время опаздываю. Приходится оставаться после уроков.
— Ты псих!
— Я не один такой. Многие читают на ходу.
— Откуда тебе знать, если ты все время смотришь в книгу? Лично я ни разу не встречала на улице читателей! Их просто нет. Люди иногда проглядывают заголовки газет — но не на ходу! Читать на ходу невозможно. Это чистой воды безумие.
— Я оснащен радаром.
— Поклянись, что больше никогда не будешь так делать!
Великие романисты не раз замечали, что все женщины страстно жаждут определенности. Они хотят быть уверены, требуют обещания, клятвы, обета. Они не оставляют попыток добиться своего, они настаивают, для них это вопрос жизни и смерти, и мужчины в конце концов уступают.
— Как скажешь.
— Поклянись!
— Зачем такие крайности?
— Поклянись! Или мы больше не друзья.
— Клянусь.
Сесиль улыбнулась, и я растаял. Она обняла меня так крепко, как будто я только что спас ей жизнь, но не спросила, что я читаю. Мы сделали четыре круга по Люксембургскому саду, потом Сесиль купила нам по вафле с каштановым кремом. Великие романисты подмечали еще один факт: женщины, конечно, умеют добиваться своего, но мужчины, дав клятву, почти всегда ее нарушают. Дело в том, что они придают обещанию разное значение. История предательства описывается во второй части литературного произведения — если у писателя хватает фантазии и таланта на второй том. Возможно, главная новизна современного романа, зеркала нашей эпохи, заключается в том, что героини тоже могут изменять своим убеждениям, предавать, как это делают мужчины, и становиться одиночками.
4
— Обвинения очень серьезные! Что значит «очень серьезные»? — кричал в телефон папа.
— Успокойся, Поль, весь дом слышит, — простонала мама, державшая отводную трубку.
— А мне плевать! Пусть убираются ко всем чертям! Объясни, что означают эти слова, Морис. Их тебе передала твоя сводня?
— Тут дети, Поль! — предостерегла мама.
— И что? Что такое с нашими детьми? Думаешь, они не знают, кто такая шлюха? Ты ведь знаешь, Мишель, правда?
— Наверное, знаю. Шлюха — это…
— Довольно! Отправляйтесь спать, дети! — приказала мама, отнимая у отца трубку. — Это я, Морис… Что ты имел в виду, сказав: «это не просто дело о дезертирстве»?
Папа вырвал у нее трубку:
— Что это еще за идиотская история? Где мы? На луне? Мы во Франции! В этой стране существуют законы, черт побери! Я имею право знать, что случилось с моим сыном. Понимаешь? Имею полное право по закону!.. В Алжире еще остались адвокаты, вы не всех перебили? Так чего ты ждешь, почему до сих пор не нанял лучшего? Мне начхать на трибунал, следователя и французскую армию, вместе взятые! Здесь не гестапо! Я им покажу, что такое настоящий мужчина! — Папа швырнул трубку, не попрощавшись. — Утром я лечу в Алжир!
— Пусть этим занимается Морис.
— Он ни черта не делает. Разве что в бордель регулярно заглядывает.
— Прошу тебя, Поль…
— У моего сына проблема. И я не стану сидеть сложа руки. Франку нужна моя помощь.
— Чтобы помочь, нужно узнать, где он. Как ты его найдешь? Рассчитываешь на помощь Святого Духа? У этого болвана была отсрочка. Никто не заставлял его идти в армию. Он мог продолжить учебу, но не захотел. Тем хуже для него. Франк — мужчина, не ребенок!
— Я отправляюсь туда. Будет так, и никак иначе.
* * *
Папе удалось купить билет, и он улетел. Пять дней от него не было никаких известий. Морис встретил его в алжирском аэропорту «Мезон Бланш», и папа сказал, что в помощи не нуждается. Морис видел, как папа садился в такси, но не знал, куда он отправился. Мама продолжала работать, как будто ничего не случилось. Мы слушали радио. В новостях сообщали о взрывах и покушениях, что не добавляло нам оптимизма.
Я не пришел на встречу с Сесиль в Люксембургский сад, и она позвонила. Я сказал, что заболел, но она не поверила:
— Что случилось, Мишель?
— Ничего.
— У тебя странный голос.
— Хронический бронхит.
— Я буду завтра в саду, приходи, если сможешь.
Я отправился в «Бальто», хотел рассказать все Игорю. Они с Вернером играли в шахматы. Имре сидел рядом и наблюдал. Я устроился за соседним столиком, чтобы дождаться удобного момента.
— Ну и вид у тебя, — заметил Имре.
— Что с тобой? — спросил Вернер.
— Не хочу надоедать вам своими проблемами.
— Такое впечатление, что ты собрался на похороны, — сказал Игорь.
— У тебя кто-то умер? — поинтересовался Имре.
— Не в этом дело.
— Если так, убери такое «лицо», — заключил Игорь.
— Не дави на парня, пусть поделится, ему станет легче, — предложил Вернер.
