коммунистической молодежи». И серьезный парень Круно, всего-то лет на пять старше меня здешнего, директор.
Вот он, прижимая бумаги на столе одной рукой (вторую потерял в Боснии), рассказывал Велебиту о проблемах — не хватает одежды, учебных пособий, вместо учителей вот эти комсомолки, из которых не все закончили школу, что уж говорить о более серьезных заведениях. Не все хорошо с продуктами, плохо с ремонтом, совсем нет игрушек.
А я смотрел на его уставшее землистое лицо и вдруг понял: нет, он не жаловался. И не просил. Но раз приехал министр, пусть и юстиции, надо рассказать о ситуации, вдруг высокий гость замолвит слово? Или будут в правительстве распределять ресурсы — вспомнит и проголосует в пользу детских домов.
— Игрушки делаем сами, многие ведь из деревень, где никаких кукол и паровозов отродясь не было. Только вот рук не хватает, — он показал на пустой правый рукав и усмехнулся горькой шутке, — одной не справляюсь, а больше мужчин в штате нет. Ремонт тоже завис, девушки и без того устают.
— А шефы у вас есть? — тюкнуло меня воспоминание.
— Шефы?
— Ну да, заводы или воинские части?
— Нет… — протянул директор. — Я о таком вообще не слышал.
— Ну так заведите!
— А как?
— Круно, ну ты как маленький! Едешь в ближайшую бригаду, рассказываешь о детском доме, только не один, возьми с собой пять самых красивых девушек, и за вами ротами и батальонами побегут!
Он впервые с начала разговора улыбнулся.
— Армию демобилизуют, у солдат времени свободного много, — поддержал меня Велебит. — Вот вам и руки для ремонта.
— Тем более, девчонки у тебя незамужние, глядишь, кто и счастье свое найдет.
— А заводы?
— То же самое! Сделают игрушки, а лучше пусть мастерскую при детском доме устроят, чтобы старшие дети могли работать! Тогда вы сами себя обеспечите, а может, и на продажу что-то сможете… — я запнулся и попытался уцепить ускользающую мысль, но ее сбил стук в дверь.
Вошла девушка с толстыми косами вокруг головы, в белом фартуке поверх некогда голубого платья, распространяя вокруг запах тушеных овощей:
— Круно, масло опять не привезли, как манистру готовить?
— Делай на воде, я завтра в комитете вытребую… Да, и собери своих, Златку, Марию и других, послезавтра поедем в Кордунскую бригаду.
Девушка недоверчиво посмотрела на директора и вышла.
— Еще можно птичник устроить, — продолжил я, — детям полезно с животными общаться, а кур покормить даже самые маленькие смогут. А у вас будут яйца и курятина.
— Индеек завести… — мечтательно протянул Круно. — С кукурузным тестом… Козлят… А то у нас гуляш только раз в неделю, а паштицада по большим праздникам.
И тут я поймал мысль:
— Ты Макаренко читал?
— Да я вообще мало читал, — повинился Круно, — сразу после школы на лесопилку, с лесопилки в партизаны. Сюда как коммуниста направили, а образования не хватает.
— Найди книги Макаренко. Это русский, директор детской колонии, поднял ее в таких условиях, что тебе и не снились, а потом вторую, воспитанники у него фотоаппараты делали!
— Макаренко? — Круно левой рукой накарябал фамилию на листочке.
— Ага. Ладно, я тоже поспрашиваю, может, в Белграде у кого есть, пришлю. Или через советских выпишу. Теперь к делу. Миша или Саша Хаас, есть такой воспитанник?
Круно выдернул амбарную книгу, перелистал и кивнул.
— Я его усыновляю, вот заявление.
— Но… без решения народного комитета нельзя… — возразил директор.
— Решение будет, — заверил его Велебит. — Все документы подготовлены, остались формальности.
Минут через пять еще одна девушка, в косынке поверх гладких волос и клетчатом платье, привела большеголового темненького мальчика лет четырех и почему-то державшуюся за него светленькую девочку помладше. Года два назад я Мишо видел, но тогда он совсем младенец был, а сейчас вон какой серьезный…
— Вот, Мишо, тебя забирают в семью… — начал было Круно.
Девочка тут же заревела так, что мы покачнулись. Ее немедленно поддержал Мишо, но при этом обнял подружку с явным желанием защитить ее ото всех. Пока они голосили, я спросил у девушки в косынке:
— Это кто?
— Габи, то есть Габриела, три года. Они всегда вместе.
На все наши уговоры Мишо ехать со мной парочка отвечала ревом и категорическим отказом, и вцеплялась друг в друга с нездешней силой.
Устав от бесплодных попыток, я спросил Велебита:
— Как быстро можно оформить удочерение?
Владо огладил высокий лоб и волосы, подумал и выдал — два дня.
— Миша и Габи, а вдвоем поедете? — присел я перед детьми.
Рев стих, после некоторого молчания оба ответили «Да».
— Ну вот и ладно, тогда собирайтесь, послезавтра отправимся кататься на настоящем поезде.
— С паровозом? — спросил Мишо.
— Конечно!
Два дополнительных дня к отпуску «по семейным обстоятельствам», которые я затребовал телеграммой, мне дали только после звонка Велебита в Белград — все-таки хорошо лично знать министров.
Вторую телеграмму я отправил Альке, предупредить, что усыновляем двоих, и уже перед самым отъездом получил ее ответ «Ты молодец, целую». Детей мы увезли не двух, а четверых — Велебит моим поступком проникся и усыновил еще одного мальчика и одну девочку, выправив на них документы вместе с Габиными.
В отличие от принявшей все как должное Альбины, Джилас в факте усыновления принялся искать политическую подоплеку и вызвал меня в ЦК. За прошедшее время его приемная украсилась двумя секретарями, а собственный кабинет Джиласа — портретами Ленина, Сталина и фотографией самого Милована плечом к плечу с Тито.
Посмертному культу маршала очень способствовала внутрипартийная борьба фракций: каждая клялась в верности заветам и поднимала на щит те деяния Иосипа Францевича, которые соответствовали или подтверждали ее воззрения. Некоторые горячие головы предлагали переименовать Подгорицу в Титоград, но список этим не ограничивался, там еще числились Титов-Велес, Титова-Митровица, Титов-Бихач, Титово-Ужице, Титово-Ливно, Титов-Врбас и еще полдесятка городов.
Помимо павильона-мавзолея на Топчидерском холме, планировали поставить несколько памятников. Во всяком случае, Антун Августинич, автор нового герба, уже ваял модель ростового памятника Тито и семь городов оспаривали, где он будет установлен, а ЦК решал, какого размера — камерного, в рост, или все-таки метров десять.
— Как обстановка в Загребе? — начал Джилас издалека.
— Спокойная, — устроился я на кресле для заседаний.
— Католический клир не выступает?
— Очень тихо, почти не слышно.