И все-таки хоть попытайтесь, формальные наследники палачей, расскажите больше о себе сейчас, может быть, вы и сами не приемлете прошлое своей «державы в державе»? Я знала среди сотрудников вашего ведомства умных и очень порядочных людей. Скажите же тогда, чтобы знали мы, кто сейчас в ваших рядах, рядом с нами; и что из былого, бывшего на моей памяти, может или не может повториться. Наш народ всегда был терпеливым и добрым, он примет покаяние за грехи отцов, наставников, учителей, начальников.
Я была сначала разочарована Нобелевской речью Солженицына. Слишком знакомы были для меня его слова, его позиция, приводимые факты: о веселящихся, пирующих, танцующих – и в то же время где-то гибнущих от рук палачей, от голода, от мучений. Сама не поняла своей разочарованности тогда, в 1972 г. Однако, по-видимому, дело-то было в том, что я все это уже прожила своей жизнью, я как будто слышала свой собственный рассказ.
Исчезали семьи не только в 37–38-м, но и раньше. Вымирали голодные поселения на Украине, умирала огромная армия лучших русских крестьян, а в это время в коммуналках и редких отдельных квартирах вовсю гремели патефоны и между железными кроватями, натыкаясь на стулья, столы и табуретки, плясали фокстроты. Танцевали и на улицах, но это – чаще в праздники. А музыка гремела из окон, как только их раскрывало тепло весны. И толпы веселых, нарядных людей гуляли днем и по вечерам по городу. В памяти моей 30-е годы: и мой красивый дом, и книги, на которые наступила нога «конфискатора», и сундук с моим будущим приданым, собиравшимся в течение всей жизни моей троюродной теткой, который волочили к себе сильные дворники вместе с нашей домработницей Катей. «А что конфискуется?» – «Не твое дело, все здесь у вас награбленное, вот и пойдет народу». Да, на «народ» можно многое списать…
А выйдешь на улицу… Ну как описать, как передать красоту Невского в 30-е годы! Проспект купался в свете. Едва ли вечером темнее, чем днем. А потому так важно, чтобы прогуливающиеся пары были и в деталях «отделаны». Где в те годы покупались красивые туфли, чулки, шарфы и платья? У тех, кто приезжал из официальных странствий, – моряков, главным образом. Это вначале. А затем открылись магазины-«люкс». Сохранились еще – подпольно – настоящие сапожники, портные, меховщики. И даже потрепанные, старые меха перешивались, перекраивались, не говоря уж о новых и хорошо сохраненных старых. Мне так хотелось бы показать эту ежедневно праздничную толпу, одновременно две жизни (подземную и наземную) последователям Нины Андреевой, чтобы они поняли – было действительно две жизни: одна – на поверхности, за которую вы воюете сейчас, вторая – под землей, и вы стремитесь заставить нас забыть о ней. И жизнь в подземном аду была ничуть не малочисленней. Да и разделение было условное. Радостное надземелье потихоньку перемещалось вниз – зависть стукача могло вызвать все, что было «недограбленным».
Когда я попала в детский дом, уже тот, второй, нормальный, латышский, меня просили: «У тебя, наверное, красивые платья, покажи!» А показывать было нечего, я и не вспомнила о них в этом страшном разгроме, прижала под пальто акварель, без рамы – резную ореховую раму оставила. Однажды хотела подарить ее, даже надписала – и не смогла, хотя дарю обычно легко и люблю дарить. Ее любил папа… А это – все, что у меня было. Ее любил папа!
Как неожиданно повернулись ко мне люди, близкие и далекие, не лучшей своей стороной! Как они стремились что-то поймать из наших слов такое, за что можно было бы нас осуждать! А мы с братом были наивными – мы обращались к тем же людям, которых знали раньше. А отвечали нам другие, они уже стали другими, их приземлило зло! Ведь в эти годы уже перестали работать и божеские и человеческие законы, державшие общество, те, которые прививались людям столетиями. Молодежь просто о них не слыхала, большая часть «взрослых», столкнувшись с их официальным отрицанием, поплыла по своему биологическому течению. В конце 80-х годов, в эпоху начала истинного освобождения, Боже мой, как вновь изменились люди! Как? А так же, как в 30-е. Все так же. Но еще гораздо легче – ведь фон-то уже был готовый, от истин, держащих общество надежнее всякой власти, не осталось почти ничего; и опять – по биологическому течению… Не только кровавые расправы, но и бескровные предательства, все это торжество зла – результат слабости нравственных сил людей.
Тогда мы вдруг стали не детьми уважаемых людей, а детьми «врагов народа» или «уличными» (детдом ассоциировался у многих с улицей). С нами можно не считаться. «И вообще, кому они нужны теперь?! Как они смеют ходить еще к нам! Надо их не кормить, легче отстанут». А мы и не за едой приходили… И подумать только, что все это – конечно, не смерть отца, не лагерь матери, а холодные родственники – было объективно для нас к лучшему! Мы остались в детдоме, а не в лагере. В школе, а не на лесоповале. В Ленинграде, а не… Да много «а не…». Но, конечно, не только родственники, с их холодностью, но и директор детского дома, с его глубокой, умной любовью к детям, помогли. Помогли в адаптации к совершенно другому миру – миру разных попавших сюда детей. Не сразу, но мы адаптировались. И странно, и дико – мысли наши постепенно все меньше были заняты тем страшным, глубины и размаха которого мы, конечно, не знали. Не разум, не логика – вся история биологической жизни на земле перестроила нас. И мы начали учиться (как можно лучше!), читать, танцевать, кататься на коньках, грести на реке – и вместе со всеми ходить в кино, на демонстрации, ходить вместе в баню, ходить вместе в лес… петь песни… Потому, что дети? Конечно, прежде всего это. Но и потому, что люди. Большинство людей не горюет вечно, особенно если есть надежда. А мы жили надеждой на встречу с отцом, с матерью. И как ни страшно это звучит, я понимаю поверхностный, безжалостный оптимизм на сегодня объективно моего идейного противника – Нины Андреевой, а теперь уже ее последователей, с по существу человеконенавистническими принципами, прикрытыми лишь вуалью человеколюбия. И я понимаю людей, за ней идущих. Так привычно жить народу (к счастью, не всему!) в полуинтернатских условиях всего бесплатного, не задумываясь о том, как каждую секунду буквально съедалось богатейшее государство, а видимость прогресса обеспечивало рабовладение ГУЛАГа.
Я понимаю их, тех, кого не затронули ни прямо, ни косвенно (душевно) миллионы грубо оборванных жизней своих же сограждан, ни сном ни духом не виновных в жуткой разверстке казней. Понимаю. Но никогда не приму, никогда не найду им оправдания. Понимаю, как понимаю существование змей, понимаю наличие во всяком человеческом обществе популяций с позицией бездуховности, безразличия к судьбе ближнего. Люди с такими свойствами есть везде. Это не обязательно активно творящие зло, но зло, причиненное брату – и не брату – своему, прощающие с легкостью. И особенно если между ними и этим казненным братом такая разница во времени! И особенно если сегодня их, инакомыслящих, сейчас, к счастью, не выволакивают из подземелья, завернутыми в мокрые кровавые простыни, избитыми до потери сознания, в тюремную больницу, для того, чтобы было кого расстрелять. Не грозит, к счастью, это сейчас и Нине Андреевой и ее последователям (врагу не пожелаю!). И дай Бог, чтобы никому не грозило.
