Теперь Мадам уже просто кричала на мужчин. Не то чтобы она совсем вышла из себя, но ее голос стал пугающе жестким, и мужчины, которые до сих пор пытались с ней спорить, теперь умолкли.
— Не так уж плохо, наверно, что я осталась тут с вами, — сказала мисс Эмили. — Мари-Клод куда лучше меня справляется в таких ситуациях.
Не знаю, что заставило меня сказать то, что я сказала. Может быть, все дело было в том, что визит, я знала, подходил к концу; может быть, мне любопытно стало узнать, как все же относятся друг к другу мисс Эмили и Мадам. Так или иначе, я, понизив голос и кивком показав на дверь, проговорила:
— Мадам никогда нас не любила. Она всегда нас боялась — как пауков и тому подобного.
Я готова была к тому, что мисс Эмили рассердится, — мне это было уже не особенно важно. Она и вправду резко повернулась ко мне, как будто я кинула в нее бумажный шарик, и глаза ее блеснули так, что мне вспомнилась она в хейлшемские годы. Но ее голос, когда она мне отвечала, был мягким и ровным:
— Мари-Клод отдала вам всю себя. Она трудилась, трудилась и трудилась. Не обманывайтесь на этот счет, дитя мое, — Мари-Клод на вашей стороне и всегда будет на вашей стороне. Боится ли она вас? Да мы все вас боимся. Мне самой в Хейлшеме почти каждый день приходилось сражаться с этим страхом. Иной раз я с таким отвращением смотрела на вас вниз в окно своего кабинета… — Она умолкла, но потом в глазах у нее опять что-то блеснуло. — Но я была полна решимости не поддаваться таким настроениям и делать то, что считала правильным. Я боролась с этими чувствами и победила. А теперь очень вас прошу, помогите мне выйти отсюда — Джордж меня ждет с костылями.
Поддерживая ее под локти с двух сторон, мы осторожно вывели ее в коридор, где крупный мужчина в медицинской униформе встрепенулся от неожиданности и мгновенно подставил под нее пару костылей.
Входная дверь была открыта, и меня удивило, что снаружи еще есть какой-никакой дневной свет. Голос Мадам доносился уже с улицы — она говорила с мужчинами теперь более спокойным тоном. Нам с Томми самое время, похоже, было выскользнуть и уйти, но этот Джордж принялся надевать пальто на мисс Эмили, которая стояла неподвижно, опираясь на костыли; протиснуться мимо возможности не было, и поэтому мы просто ждали. Кроме того, мы, видимо, хотели попрощаться с мисс Эмили и, может быть, хотя я не уверена, поблагодарить ее, несмотря ни на что. Но ее внимание было полностью отдано шкафчику. Она стала говорить мужчинам, хлопотавшим снаружи, что-то важное и неотложное, а потом вышла в сопровождении Джорджа, не оглядываясь на нас.
Мы с Томми еще постояли немного в коридоре, не зная точно, как нам теперь быть. Когда наконец вышли, я увидела, что вдоль всей длинной улицы уже зажглись фонари, хотя небо еще было довольно светлое. Мотор белого грузового автомобиля, в который погрузили шкафчик, уже работал. Позади виднелся большой старый «вольво» с мисс Эмили на пассажирском сиденье. Мадам стояла рядом, наклонясь к окну, и кивала в ответ на какие-то указания мисс Эмили; Джордж тем временем закрыл багажник и пошел к водительскому месту. Потом белый автомобиль тронулся, и машина мисс Эмили покатила за ним.
Мадам смотрела вслед уезжающим довольно долго. Потом повернулась, чтобы идти обратно в дом, но, увидев нас на тротуаре, резко остановилась — чуть не отпрянула.
— Мы уходим, — сказала я. — Спасибо, что поговорили с нами. Передайте от нас, пожалуйста, мисс Эмили слова прощания.
В вечерних сумерках Мадам смотрела на меня изучающе. Потом промолвила:
— Кэти Ш. Я вас помню. Да, помню.
Она замолчала, но глаз не отвела.
— Мне кажется, я знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказала я в конце концов. — По-моему, я догадалась.
— Что ж, отлично. — Ее голос стал задумчивым, взгляд затуманился. — Замечательно. Вы читаете мысли. Ну так скажите мне.
— Вы думаете о том, что однажды, очень давно, увидели меня в спальне. Больше там никого не было, и я слушала эту кассету, эту музыку. Я танцевала с закрытыми глазами, и вы меня увидели.
— Замечательно. Вы настоящая телепатка. Вам бы на сцену. Я только сейчас вас узнала. Но я действительно помню этот случай. До сих пор иногда о нем размышляю.
— Я тоже. Надо же, как странно.
— Да.
На этом разговор мог бы и закончиться. Мы могли попрощаться и уйти. Но она подошла к нам ближе, все время глядя на мое лицо.
— Вы были намного младше, — сказала она. — Но это и правда были вы.
— Не отвечайте на мой вопрос, если не захотите, — сказала я. — Но я давно уже ломаю над этим голову. Можно, я спрошу?
— Вы читаете мои мысли. Но я ваши читать не могу.
— Дело в том, что вы в тот день были… расстроены. Вы смотрели на меня, и когда я это почувствовала и открыла глаза, вы смотрели на меня и, по-моему, плакали. Даже не по-моему, а точно. Смотрели и плакали. Но почему?
Выражение лица Мадам не изменилось, и она по-прежнему разглядывала мое лицо.
— Я плакала потому, — сказала она наконец очень тихо, как будто боялась, что услышат соседи, — что, когда я вошла в домик, там звучала эта музыка. Я подумала было, что какая-то безалаберная воспитанница забыла выключить магнитофон. Но когда заглянула в спальню, я увидела вас, одну, совсем еще девочку, в танце. Глаза действительно закрыты, вся далеко-далеко, сплошное томление. Вы очень прочувствованно танцевали. И еще музыка, сама песня. Что-то такое было в этих словах. Очень много печали.
— Песня, — сказала я, — называется «Не отпускай меня».
И я вполголоса спела ей отрывок:
— Не отпускай меня… О детка, детка… Не отпускай меня…
Она кивнула, словно соглашаясь.
— Да, та самая песня. Я слышала ее с тех пор раза два-три. По радио, по телевизору. И вспоминала девочку, которая танцевала одна.
— Вы говорите, что не умеете читать мысли, — сказала я. — Но мне кажется, в тот день вы их прочитали. И от этого, наверно, заплакали, когда меня увидели. Потому что, о чем бы эта песня ни была на самом деле, в уме у меня, когда я танцевала, была моя собственная версия. Я представила себе, что это о женщине, которой сказали, что она не может иметь детей. Но потом у нее все-таки родился ребенок, и она была очень этому рада, и крепко-крепко прижимала его к груди, потому что боялась, что из-за чего-нибудь они могут разлучиться, и повторяла: «О детка, детка, не отпускай меня». Песня совсем о другом, но я вообразила себе в тот момент именно эту историю. Может быть, вы прочитали мои мысли и поэтому почувствовали такую грусть. Мне тогда, по-моему, очень уж грустно не было, но теперь я вспоминаю это с печалью.
Я говорила с Мадам, но остро ощущала присутствие Томми, стоявшего рядом со мной, фактуру его одежды, все в нем вообще. Потом Мадам сказала:
— Это очень интересно. Но мысли я все-таки читала тогда не лучше, чем сейчас. Я плакала по совсем другой причине. Глядя на ваш танец, я видела совершенно иную картину. Я видела стремительно возникающий новый мир. Да, более технологичный, да, более эффективный. Новые способы лечения старых болезней. Очень хорошо. Но мир при этом жесткий, безжалостный. И я видела девочку с зажмуренными глазами, прижимавшую к груди старый мир, более добрый, о котором она знала в глубине сердца, что он не может остаться, и она держала его, держала и просила не отпускать ее. Вот что я видела. Это не были в точности вы, не было в точности то, что вы делали, я это понимала. Но я смотрела на вас, и сердце обливалось кровью. Я навсегда это запомнила.
Она приблизилась к нам на расстояние шага или двух.
— То, что вы сказали нам сегодня, тоже тронуло меня. — Она перевела взгляд на Томми, потом опять на меня. — Несчастные создания. Я очень хотела бы вам помочь. Но вы теперь сами по себе.
Она протянула руку и, не переставая глядеть мне в глаза, прижала ладонь к моей щеке. Я почувствовала, что по всему ее телу прошла дрожь, но она не убирала руку, и в глазах у нее опять появились слезы.
— Несчастные создания, — повторила она почти шепотом. Потом повернулась и пошла в дом.
На обратном пути мы встречу с мисс Эмили и Мадам почти не обсуждали. Говорили только о второстепенном — о том, сколько им примерно лет, об обстановке их дома и тому подобном.
Дороги я выбирала самые глухие, какие знала, где темноту рассеивали только наши фары. Изредка попадались встречные фары, и тогда мне казалось, что это помощник вроде меня, который возвращается куда-то один или, может быть, со своим донором. Я понимала, конечно, что здесь ездят другие люди, но в тот вечер мне представлялось, что все темные второстепенные дороги страны существуют только для таких, как мы, тогда как для всех остальных — большие яркие автострады с громадными дорожными знаками и первоклассными кафе. Думает ли о чем-нибудь подобном Томми, я не знала. Может быть, он и думал, потому что в какой-то момент заметил:
