Нет, ответственность с них никто не снял. Позднее их все же обвинили — сначала в некомпетентности, а потом в прямом злоумышлении.
В принципе, большинство свидетельств говорит все-таки о том, что Горький умер от воспаления легких. Но нельзя отбрасывать и факты, говорящие в пользу версии об отравлении. Для объективности приведем их тоже.
1. В доме умирающего писателя зачем-то сшивался глава ГПУ. О.Д.Черткова, например, говорит, что когда Сталин посетил Горького, то в столовой увидел Г.Г.Ягоду. «А этот зачем здесь болтается? — якобы спросил Сталин. — Чтобы его здесь не было…» Может быть, Сталин боялся, что Ягода, слишком ревносто выполняя указание об отравлении, даст повод для нежелательных слухов.
2. Несмотря на плохие легкие, Горький был физически очень вынослив. В.Ф.Ходасевич, одно время близко знавший Горького, и отмечавший, что «была связь между его последней болезнью и туберкулезным процессом, который у него обнаружился в молодости», далее писал: «Но этот процесс был залечен лет сорок тому назад, и если напоминал о себе кашлем, бронхитами и плевритами, то все же не в такой степени, как об этом постоянно писали и как думала публика. В общем он был бодр, крепок — недаром и прожил до шестидесяти восьми лет». А П.П.Крючков свидетельствует, что у Горького было прекрасное сердце, которое на протяжении минуты выдерживало скачки от 60 до 160 ударов.
3. И Г.Г.Ягода, и врачи, лечившие Горького, были уничтожены — возможно, как нежелательные свидетели. (Ягода, конечно, был уничтожен и в связи с другими «скользкими» делами).
4. Сразу после смерти тело Горького было врачами «распотрошено». По рассказу П.П.Крючкова, когда он вошел в комнату, то увидел распластанное, окровавленное тело, в котором копошились врачи. Потом стали мыть внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечевкой… Мозг положили в ведро, чтобы доставить в Институт мозга. У П.П.Крючкова осталось убеждение: если бы Горького не лечили, а оставили в покое, он, может быть, и выздоровел бы.
5. Советское правительство (то есть фактически Сталин) решило кремировать Горького. Е.П.Пешковой, которая просила Сталина выделить ей хотя бы частичку пепла для захоронения в одной могиле с сыном писателя Максимом, было в этом отказано — и отказано не через кого-нибудь, а через Ягоду.
6. На судебном процессе Ягоды, арестованного в апреле 1937 г., его секретарь Буланов показал, что Ягода имел особый шкаф ядов, откуда по мере надобности извлекал драгоценные флаконы и передавал их своим агентам с соответствующими инструкциями. Л.Д.Троцкий пишет, что
«в отношении ядов начальник ГПУ, кстати сказать, бывший фармацевт, проявлял исключительный интерес. В его распоряжении состояло несколько токсикологов, для которых он воздвиг особую лабораторию, причем средства на нее отпускались неограниченно и без контроля. Нельзя, разумеется, ни на минуту допустить, чтоб Ягода соорудил такое предприятие для своих личных потребностей. Нет, и в этом случае он выполнял официальную функцию. В качестве отравителя он был, как и старуха Локуста при дворе Нерона, instrumentuni reghi.[25] Он лишь далеко обогнал свою темную предшественницу в области техники!
Рядом с Ягодой на скамье подсудимых сидели четыре кремлевских врача, обвинявшихся в убийстве Максима Горького и двух советских министров».
Далее Троцкий излагает свои соображения в пользу версии об убийстве. Он не считает, что врачей оклеветали — по его мнению, они все-таки совершили отравление по приказу Ягоды. Но почему Сталину нужно было убивать буревестника пролетариата? Вот как это аргументирует Троцкий:
«Максим Горький не был ни заговорщиком, ни политиком. Он был сердобольным стариком, заступником за обиженных, сентиментальным протестантом. Такова была его роль с первых дней октябрьского переворота. В период первой и второй пятилетки голод, недовольство и репрессии достигли высшего предела. Протестовали сановники, протестовала даже жена Сталина Аллилуева. В этой атмосфере Горький представлял серьезную опасность. Он находился в переписке с европейскими писателями, его посещали иностранцы, ему жаловались обиженные, он формировал общественное мнение. Никак нельзя было его заставить молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять — было еще менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького «без пролития крови» через Ягоду должна была представиться при этих условиях хозяину Кремля как единственный выход…»
Получив поручение, Ягода обратился к «своим» врачам. Он ничем не рисковал. Отказ был бы, по словам Левина, «нашей гибелью, т. е. гибелью моей и моей семьи».
«От Ягоды спасения нет. Ягода не отступит ни перед чем, он вас вытащит из-под земли».
Почему однако авторитетные и заслуженные врачи Кремля не жаловались членам правительства, которых они близко знали как своих пациентов? В списке больных у одного доктора Левина значились 24 высоких сановника, сплошь членов Политбюро и Совета Народных Комиссаров! Разгадка в том, что Левин, как и все в Кремле и вокруг Кремля, отлично знал, чьим агентом является Ягода. Левин подчинился Ягоде, потому что был бессилен сопротивляться Сталину.
О недовольстве Горького, о его попытке вырваться за границу, об отказе Сталина в заграничном паспорте в Москве знали и шушукались. После смерти писателя сразу возникли подозрения, что Сталин слегка помог разрушительной силе природы. Процесс Ягоды имел попутной задачей очистить Сталина от этого подозрения. Отсюда повторные утверждения Ягоды, врачей и других обвиняемых, что Горький был «близким другом Сталина», «доверенным лицом», «сталинцем», полностью одобрял политику «вождя», говорил с «исключительным восторгом» о роли Сталина. Если б это было правдой хоть наполовину, Ягода никогда не решился бы взять на себя умервщление Горького, и еще менее посмел бы доверить подобный план кремлевскому врачу, который мог уничтожить его простым телефонным звонком к Сталину.
И все-таки, несмотря на многие внешне убедительные аргументы, версия об отравлении Горького все-таки представляется маловероятной. Ведь последние годы Горький действительно полностью принял сталинскую политику — в том числе и политику репрессий. Вспомним хотя бы посещение им лагеря на Соловках и участие в путешествии по Беломорканалу. Вспомним его знаменитую крылатую фразу: «Если враг не сдается, его уничтожают». И в «исключительный восторг» Горький приходил очень часто по поводу явлений куда менее значительных, чем «гений всех народов». А зачем, спрашивается, Сталину нужно было трижды (sic!) в течение недели навещать больного писателя, если он уже отдал приказ об его уничтожении? Или это — пример изощренного, садистского развлечения? Сплошные вопросы.
В самый патетический момент история, как всегда, надевает на лицо непроницаемую маску. Ее подлинное выражение мы должны угадывать интуитивно.
ГУМИЛЕВ Николай Степанович (1886–1921) — русский поэт, лидер акмеистов, первый муж Анны Ахматовой.
О смерти Гумилев думал всегда. Известно, например, что в возрасте 11 лет он попытался покончить жизнь самоубийством. Поэтесса Ирина Одоевцева вспоминает большой монолог о смерти, который произнес перед ней Гумилев в рождественский вечер 1920 г.
«— Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая, — трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придется. Все мы приговорены от рождения к смертной казни. Смертники. Ждем — вот постучат на заре в дверь и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический стул. Как кого. Я конечно самонадеянно мечтаю, что Умру я не на постели. При нотариусе и враче…
Или что меня убьют на войне. Но ведь это, в сущности, все та же смертная казнь. Ее не избежать. Единственное равенство людей — равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня все-таки беспокоит. И не только то, что я когда-нибудь, через много-много лет, умру, а и то, что будет потом, после смерти. И будет ли вообще что-нибудь? Или все кончается здесь на земле: «Верю, Господи, верю, помоги моему неверию…»
Через полгода с небольшим после этого разговора Гумилев был арестован органами ГПУ за участие в «контрреволюционном заговоре» (так называемое Таганцевское дело). Накануне ареста 2 августа 1921 г., встретившись днем с Одоевцевой, Гумилев был весел и доволен.
— Я чувствую, что вступил в самую удачную полосу моей жизни, — говорил он. — Обыкновенно я, когда влюблен, схожу с ума, мучаюсь, терзаюсь, не сплю по ночам, а сейчас я весел и спокоен.
Последним, кто видел Гумилева перед арестом, был Владислав Ходасевич. Они оба жили тогда в «Доме Искусств» своего рода гостинице, коммуне для поэтов и ученых.
