Старик привстал и через стол подал листок бумаги. Крошкина сразу узнала почерк Алексея. «Дорогая и бесценная Маша. Я жив. Я умер, но я жив…»
Воспоминания обрушились на Крошкину.
…Лето. Улицы города заполнены военными людьми. Среди них Алексей. Она с семилетней Женей стоит на углу улицы, и девочка машет рукой бойцам. Рядом рыдают женщины. Она тоже в слезах, хотя жизнь с Алексеем не ладилась. Вскоре после свадьбы ей стало ясно, что мужу она безразлична. Первое время были надежды, что все обойдется. Но надежды не оправдались: муж обманывал ее на каждом шагу. И вот война. В минуты прощания с Алексеем думала, что он осознал свою вину. Но вечером, желая еще раз побыть с ним, она приехала на вокзал, долго бродила среди людей и, наконец, издали увидела Алексея. Он держал в объятиях молодую плачущую женщину. А месяца через четыре пришло извещение о его гибели. Она поступила работать на шинный завод, Женя пошла в школу. Прошли годы войны. Женя выросла…
Старик между тем встал, вышел из комнаты, запер входную дверь, заглянул на кухню и, возвратившись, включил репродуктор: комната наполнилась музыкой. Гость снял пальто, повесил на крючок у двери, достал из кармана горсть грецких орехов и устроился у стола.
Крошкина отошла к комоду, загроможденному безделушками. Взгляд остановился на фотокарточке возле зеркала. Ей всегда нравился снимок, на котором она, как ей казалось, была очень интересной: сидит в плетеном кресле, а муж стоит сзади, обнимая ее за плечи. Вся она такая особенная, какой никогда себя не помнит. До сих пор не забылось, как перед фотографированием Алексей сам подкрашивал ей губы, подбривал и подрисовывал брови…
Старик с усмешкой наблюдал, как у Крошкиной дрожат руки и она никак не может сосчитать сотенные бумажки. Видя, что она смущается его взгляда, он взял записку и поджег ее. Крошкина замерла.
— Так приказал Алексей. Ознакомитесь — и предать огню. Ничего не поделаешь. Ну, сосчитали? Прекрасно. Теперь позвольте расписочку…
— Какую? Я не понимаю…
— Да боже ж мой! Ну самую обыкновенную расписку, какие исстари водятся в денежных делах. Мало ли что может случиться! Все, как говорили раньше старые люди, под богом ходим. Спросит меня ваш супруг, а вручили ли вы, уважаемый, моей дорогой супруге деньги, и я ему вашу расписочку в доказательство аккуратности. А без расписочки что я ему представлю? Слова? А слова, дорогуша, дешевле воды…
Крошкина колебалась. Деньги манили её, но выдать расписку мешала боязнь, причину которой она не совсем понимала.
— Что я должна написать?
— Боже ж мой! — развел руками старик. — Да что угодно напишите, лишь бы понятно было, что вы от меня получили означенную сумму. Можно написать, что деньги в сумме четырех тысяч рублей от Степкина Ивана Сидоровича получили сполна, такого-то числа, месяца и года. Разумеется, должна быть ваша подпись. Можно упомянуть вашего супруга, поручившего мне это дело. Как угодно, моя дорогуша…
Крошкина отодвинула от себя лежавшие на столе деньги.
— Хорошо, я подумаю.
Старик вскипятился:
— Да что тут думать! Знал бы, видит бог, не взял бы на себя поручения. Надо понимать, чего стоит хранить чужие деньги. Если бы я дома был, тогда другое дело, а то человек я приезжий, к тому же старый, каждую минуту умереть могу, и попадут ваши денежки чужим людям, ну а мне, мертвому, будет вполне безразлично.
Крошкина прикрыла деньги ладонью.
— Хорошо, напишу. Но не буду упоминать имя мужа.
Старик насмешливо посмотрел в глаза Крошкиной и равнодушно ответил:
— Как угодно. А без моего имени в расписочке вам, дорогуша, не обойтись.
Старик спрятал расписку, Крошкина — деньги.
— А вы кто будете?
— Иван Сидорович. Для ясности Степкин.
— Нет, по роду занятий?
— Служащий.
— Сюда в командировку прибыли?
— Да.
— Все еще, значит, работаете?
— Без работы нельзя, дорогуша.
— С Алексеем давно знакомы?
— Порядочно.
— Как он выглядит? Не прислал карточку?
— Нет карточки. Отлично выглядит. Мужчина в полной форме, в соку.
Старик был скуп на слова. Крошкина только узнала, что в скором времени Алексей сам приедет в город.
— Вот что, Мария Ивановна, — встрепенулся старик, пытаясь поймать летавшую над столом муху. — У вас, вероятно, от такой негаданной ситуации смещение ума происходит. Но боже вас упаси сболтнуть кому-нибудь.
Хотя старик улыбнулся, Крошкина почувствовала угрозу.
А старик, поймав муху, склонил голову к кулаку и слушал, как та звенела в западне. Потом резко сжал кулак и, раскрыв ладонь, сдунул муху на пол.
— Далек был Алексей все эти годы от вас, — начал старик опять равнодушным голосом, — но он в курсе событий вашей жизни… И о коммерции тоже знает…
Крошкина охнула. Старик по-свойски хлопнул хозяйку по спине и сел на диван.
— Нечего расстраиваться. Приедет Алексей, и все выяснится.
— Расскажите о нем подробнее, — умоляюще проговорила Крошкина.
— Я все сказал, — сухо ответил старик. — Больше нечего. Готовьтесь к встрече, дорогуша. Встреча произойдет тайно, без посторонних…
Крошкина привстала на мгновение, закрыла лицо руками и запричитала.
— Не паникуйте, тетя, — резко и наставительно проговорил старик. — Смотрите на вещи трезво. Человек считался погибшим, и вдруг он открыто появится. Глупо! Он жил в этом доме, на этой улице, в этом городе. Его многие знают… Нет, нет! Строго-настрого он велел вас предупредить: дочери ни слова.
Старик ушел к окну, склонился над аквариумом. Заглушая ноющий голос Крошкиной, он пел:
Твое маленькое сердце
Лежит в моей большой руке…
…С утра до вечера игривый ветер прочесывал город. Он дул в одном и том же направлении. И это было странно. В небе отсутствовали тучи, и даже ни одного хилого облачка не мелькнуло за весь день, а ветер был. И только с первыми огнями на город потянулась серость. Ветер сник, и моросящая крупа посыпалась на землю. Мыкалов, укрывшись под цветастым зонтом, взятым напрокат у Крошкиной, вышагивал по набережной, довольный теплотой воздуха и дождем, разогнавшим толпы людей. Одиночество Мыкалов ценил давно. Уединенности отдавал предпочтение. И сейчас он испытывал блаженство. Ему хотелось дурачиться: прыгать через лужи, свистеть, сшибать на деревьях листья, крутить зонтиком и вовсе повесить его на сук, перебраться за ограду набережной и съехать на корточках по зеленому блестящему склону к воде, швырять камни в гофрированную от дождя реку, спеть звонкую русскую песню про удаль, отвагу и грусть, а к Крошкиной вернуться вываленным в грязи, без зонта, с промокшими ногами.
Опершись рукой о сырую ограду, Мыкалов задумчиво глядел на воду и думал, как было бы прелестно хоть одну ночь проспать у костра на берегу реки, выпить водки и закусить…
Сзади послышались шаги. Мыкалов покосился, вздрогнул. Не взглянув на него, мимо прошли мужчина и женщина под одним зонтом. Женщина была его дочь. Он успел рассмотреть и смеющееся лицо, и стройную, хрупкую фигуру. Он не мог не узнать ее. Вчера Крошкина издали указала ему Людмилу. Вчера она тоже улыбалась своим попутчикам. «Видать, веселая девка… И не девка, а уже тетя».
Мыкалов съежился. Теперь он чувствовал и свой возраст, и дряхлость, и дождь, и холод на щеках. Зонт валился из пальцев, онемевших, непослушных. Перехватываясь рукой за ограду, Мыкалов попытался идти следом и не мог. Он видел удаляющиеся фигуры, и слезы бессильного гнева на себя и на жизнь застилали глаза…
…Проводив мужа на прогулку, Евдокия Петровна Щеглова готовила ужин. Маленькая, юркая, она сновала из комнаты в кухню и обратно. Чистенькую кухню заливал яркий свет. А когда у стола, заваленного овощами, появлялась сама хозяйка в белом платье, зеленом фартуке и розовой косынке, то казалось — в кухне становилось еще светлее.
Дверь распахнулась. Тяжело дыша, ввалился Федор Фомич. Пиджак расстегнут, серая фетровая шляпа сдвинута на затылок, в руке очки. Лицо бледное, мокрое, жалкое.
— Пить… — прохрипел Щеглов и, не раздеваясь, рванулся в комнату, втиснулся в кресло.
Евдокия Петровна принесла воды, дала напиться, села рядом и тихо гладила руки мужа. Или привычная домашняя обстановка, или спокойствие жены подействовали на Федора Фомича, но только он уселся поудобнее и, растягивая слова, промолвил:
— Прости, Дуся… Переполошил тебя. Подожди… Все расскажу…
— Я и не тороплю. Отдыхай. Я буду на кухне.
Евдокия Петровна несколько раз прикладывалась ухом к двери. По движениям и звукам, доносившимся из комнаты, она поняла, что муж разделся, надел халат и лег на постель. Но спокойно ему не лежалось: поскрипывали пружины.
