не обмолвился о слышанной музыке».
Позже, под 28-м марта у д-ра Дитриха записано: «Вечером целый час играли на арфе. Шмидт, войдя в его комнату, застал его лежащим с закрытыми глазами и со сложенными крестом руками. В этом положении он оставался все время и не вымолвил ни одного слова».
Под 31-м марта записано: «Вечером пришли из Симонова монастыря семь монахов, превосходнейших певчих; приглашен был и приходский священник, и в комнате, бывшей прежде моею, отслужили всенощную в присутствии Жихарева, старушки Муравьевой, одной ее хорошей знакомой (Шереметьевой — Н.Н.) и Маркуса. К сожалению, монахи пели не довольно громко. Маркус несколько раз наведывался к больному. Двери были настежь, и я мог наблюдать его. Больной говорил мало, но громче и сильнее, чем я мог предположить при его слабости. Маркус предлагал ему молиться, а он ответил, что он сам бог и не нуждается в молитве». Маркус возразил было, что Иисус Христос, будучи Богом, часто молился, но в ответ на это возражение услыхал «безумные глаголы, их же не леть есть человеку глаголати». Ни с того ни с сего вспомнил о Зонненштейне и грозил не оставить от него камня на камне. «Пение монахов сравнил с пением Архангелов. Всё время лежал, — вероятно, не мог уже сидеть, — и несколько раз принимался декламировать с одушевлением, жестикулируя исхудалыми руками. Все время был покоен, как бы сдержан, нимало не подозревая приближения смерти. Пение, по-видимому, было очень приятно ему; по крайней мере, остался доволен, когда открыли настежь двери его комнаты; свеча, против обыкновения долго горела у него».[117]
Потом под 3-м апреля, записано: «Вечером была всенощная. Певчие пели посредственно, но издали пение трогало слушателя. Двери были раскрыты, и звуки доносились до больного; он лежал неподвижно на диване с закрытыми глазами и не шевельнулся даже тогда, когда около него на столе поставили свечку. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевыми и княгиней Вяземской (Верой Федоровной — Н.Н.), подошел к столу, стоявшему около больного, и, отодвинув свечку с одушевлением начал говорить больному. Но тот не шевельнулся и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания на него и на лиц, стоявших в его передней. Вероятно, ему слышалось пение Архангелов. Когда послали к нему сиделку с предложением чаю и с единственною целью посмотреть, как он с ней обойдется, он ответил: „Вы решительно не даете мне покою!“ Всю ночь он простонал».
Из приведенных цитат видно, что большая часть музыкальных опытов произведена была во время самых тяжких телесных страданий душевнобольного. Врачи, по-видимому, рассчитывали на эти опыты как на своего рода психическое врачебное средство, а друзья и родные ожидали, не удастся ли при помощи этих опытов успокоить больного и пробудить в нем сколько-нибудь сознательное чувство, чтобы успеть подготовить и приготовить умирающего — в чем все тогда были уверены[118] — к христианской кончине. Сдается, что эти опыты не достигли ни одной из рассчитанных на них целей только потому, что они производились во время полнейшего изнеможения больного. Очень может быть, что в другое время те же опыты принесли бы большие плоды. Но ввиду угрожавшей больному смерти врачи, и друзья, видимо, забывали тогда о земной и заботились о загробной его жизни.
Судя по «Дневнику», больше и сердечнее других заботилась о христианском его напутствии тетка его, Е.Ф. Муравьева. По ее поручению 5-го апреля «около 3-х часов пришел к нему Маркус и сказал, что прислан старушкой Муравьевой узнать о его здоровье, и получил в ответ: „За это ждут тебя в аду мучения“. На уговоры Маркуса съесть что-нибудь, больной ответил, что животная пища не может помочь ему, что организм его совершенно разрушен, но скоро, очень скоро придет Архангел и заколет его. Намекая на Св. Причащение, Маркус заметил, что есть пища для души, укрепляющая и душу, и тело. „Ведь я бог“, — был ответ больного». В ночь с 5-го на 6-е апреля зашли посмотреть на него и спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Со вздохом ответил он: «Я хочу смерти и покоя». На следующий день вторично попросил он себе чаю с хлебом. Д-р Дитрих велел спросить, не угодно ли ему бульону. «Я бог, и сыт моими страданиями!» — ответил он. А вечером опять повторял, что хочет «смерти и покоя». По поводу повторения этих слов доктор заметил: «Больной отлично сознает, что болен уже несколько месяцев[119], чувствует себя слабым, но смерти, как кажется, не боится; вчера еще требовал кинжал, чтобы лишить себя жизни». Несмотря на то, что старушка Муравьева больше других заботилась об нем, больной суровее всех встречал ее. В тяжкие минуты его болезни она приехала в 11 часов утра посмотреть, что с ним делается. «Зачем ты пришла? — закричал он на нее с самым капризным и гневным выражением лица, — мне нужен покой; скоро придут ко мне всё ангелы». Старушка с горя чуть не упала в обморок и едва вышла и комнаты. Как-то в обед потребовал он грибов, а потом меду; грибы подали ему с ореховым маслом; очень хвалил он это масло и находил в нем вкус меда; сиделка сказала ему, что это масло прислано «генеральшей Муравьевой»; он запретил ей при нем, «при боге произносить такое варварское имя». Впрочем, когда болезнь стала проходить и у больного появился аппетит, а Е.Ф. Муравьева была достаточно внимательна, чтобы вовремя присылать все, чего бы он ни потребовал, он попривык к ее имени, ласково встречал посылаемого ею слугу и чрез него наказывал ей прислать, чего ему хотелось.
По всему, что выше сказано, можно предполагать, что все выходки больного против и друзей, все вспышки гнева и нередкие бешеные припадки при первом вспадавшем на больной ум имени могут быть объясняемы томившим его желанием как-нибудь освободиться от болезни, тогда как сохранившееся в нем смутное сознание подсказывало, что ничем и никак нельзя было ему избыть ее во всю жизнь. Что бы ни затевал он, чем бы ни развлекался, при всяком душевном настроении инстинктивно сказывалась ему постигшая его роковая участь. Ни причудливая игра воображения, ни безумные его планы и желания, ни капризы, ни гневные выходки, ни угрозы, ни проклятия, ни припадки бешенства — ничто не помогало: смутно, неясно, но всегда одинаково неизменно и непоколебимо стояло в нем сознание, что ему точно так же нельзя было возвратить прежнего здравого состояния, как нельзя «обод колеса распрямить и привести в первое состояние». Отсюда происходило меланхолическое настроение, отличавшее
