Днем он сходил в кабак к Птицыну, заплатил прежние долги и оставил ему денег для Голикова.
— Отпускай ему вино, Костя, если попросит. Но не помногу, в меру.
— У него мера — ведро, — пошутил Птицын.
— Ладно, я на тебя надеюсь.
— Не сомневайся, Иван Иванович, — серьезно сказал бывший юнкер. — Я к тебе со всей душевностью, как к брату.
«Братишка объявился!» — мрачно усмехнулся про себя Сухинов.
К вечеру он приготовил Бочарову подарок — голубые дабовые штаны. Когда тот их увидел, расцвел, точно розовый куст, раскраснелся необычно, и что-то ребячье появилось в этом несчастном, отверженном человеке. Он пробовал ткань на зуб, мусолил и тут же взялся напяливать штаны на себя.
— Это, ежели сказать, Иван Иванович, то слов не найдешь готовых! Чего тебе надо? Приказывай — раб твой Васька отныне и довеку!
Как из-за подаренных штанов распинался — страсть. Голиков смотрел на него с презрительной гримасой.
— Ну вот, ребята, — сказал Сухинов. — Ждать мы более не можем, пора выступать!
Бочаров сиял.
— Куда прикажешь, Сухина, туда и кинемся! — заявил он. — Верно, Паша?
Голиков от него отворачивался, как от зудящего комара. Был строг лицом, внимателен.
— Кидаться не надо, Василий, — продолжал Сухинов. — Мы за святое дело встаем, не на разбой. Вот это вы должны твердо понять. За бедных встаем, за обездоленных. А поэтому — никаких шалостей и злодейств быть не может. Слушаться меня беспрекословно. Кто поперек пойдет, кто созорничает — покараю беспощадно! И ты, Голиков, мне во всем правая рука. Ты обещал, не отказываешься теперь от своих слов?
— Нет, Сухина, я с тобой! — В его глазах появился горячечный блеск. — Говори, когда?
— Двадцать четвертого вечером соберете всех у кладбища. Как только стемнеет.
Сухинов еще раз подробно изложил план выступления: сначала захват цейхгауза с оружием, потом нападение на тюрьму и освобождение колодников. Кто солдат либо начальников окажет сопротивление — убивать на месте, но без лишнего шума и крика. Если соберется команда хотя бы в пятьдесят человек, но при оружии — этого достаточно, чтобы двинуться на Нерчинский завод. Туда надо будет послать гонца с упреждением Пятину.
Голиков сказал:
— Ты все хорошо обдумал, Иван Сухина, и все правильно делаешь. Только во взоре у тебя сомнение. Это потому, что ты про нас всяко думаешь, и так и этак. Вот я тебе для спокою души скажу. С мужиком пошел — ему доверься. Довериться — он тебя из огня спасет и вынет. Станешь таиться и сомневаться — он от тебя отвернется, потому веры в тебе не почует. Понял ты меня, Сухина?
— Я тебя понял, и я тебе благодарен за эти слова!
![]()
Десять дней оставалось до срока. Как их поскорее прожить, протянуть? Последнее ожидание — это груз непомерный. Скука в сердце, и минуты текут неживые.
Он на неделе ухитрился побывать в Нерчинском заводе и повидал Пятина. Тот был смутен и возбужден. Он все подготовил, но глаза прятал. Стыдился вроде.
— Бес попутал, Иван Иванович. Ввязался в пьяную драку. Вишь, в чем заковыка. Душа волю чует, ей уж невмочь.
— У меня то же самое, Алеша, — ласково, чтобы его успокоить, сказал Сухинов. — Двадцать пятого жди нас здесь. Да я вперед кого-нибудь вышлю.
Обнялись на прощание.
«Какую странную жизнь я прожил, — кручинился Сухинов. — Будто и не свою. Но скоро все переменится. Милый Сергей Иванович, видишь, какое дело я затеял, и совета спросить не у кого! Да и поздно советоваться».
Светлым, скорбным ликом выплывал из памяти Муравьев-Апостол. Сухинов часто и прежде разговаривал с ним, как с непогибшим. Они оба восторжествовали над временем, и власть мирская на них не распространялась.
Сухинов верил в бога неуклюже, с сомнением, по-крестьянски. Он верил в избавление от земных хлопот и страданий и знал, что придется когда-нибудь отвечать за совершенное здесь, при этой жизни. Он надеялся, что его не осудят. За что осуждать? Кого он сильно обидел или обездолил? Через кровь не раз переступал, но то была кровь врагов отечества. Плохо, скудно жил, зато теперь прозрел и с нового пути не свернет. Не о себе одном думает, а обо всех, кого согнули неправдой и продолжают гнуть до хруста в позвоночнике. Сил у него не много, он простой человек, но сколько есть — отдаст за сирых и тоскующих. Как Сергей Иванович отдал, как все павшие до него.
Он часто вспоминал Муравьева и его рассказы о «царстве справедливости», которое непременно должно когда-нибудь установиться на земле. Эти рассказы околдовали его в свое время. Муравьев верил в то, что возможен мир, где все люди будут равны в своих правах, независимо от того, бедны они или богаты, где не будет места насилию. Сухинову передалась его вера, и здесь, в Сибири, он ей не изменил. В смутном воображении он иногда представлял себе некое сообщество, где люди живут привольно и умно, не преследуя друг друга, подобно хищным зверям, напротив, всячески помогая один другому во всех делах. Это была мечта, и чтобы она осуществилась, необходимо было первоначально уничтожить нынешний гнусный порядок, установленный усилиями ничтожных и корыстных людей, пекущихся лишь о своем благе. Благополучие и кажущаяся неуязвимость этих людей — а возглавлял их царь — вызывали в душе Сухинова горькую тоску и приступы черного гнева, грозящие задушить его самого. Утишить, смягчить гнев могло только действие, противоборство — это он прекрасно понимал.
Он забылся под утро ненадолго и увидел вещий сон. Ему примерещилась небылица. Как будто он ребенком возвращается домой к отцу с матушкой, вокруг солнце горит и трава зеленая, а рядом братья вприпрыжку скачут. Они очень спешат, потому что матушка к ужину обещала напечь оладьи. Очень хочется есть в этом сне… Потом обрыв, пауза, и братьев не стало, и солнце померкло, и он знает твердо, что домой ему не добраться. Он сбился с пути. Но он уже не мальчик, а взрослый и сознает, что все происходит во сне. Навстречу ему полем идет странный, тучный мужик, похожий на Бочарова, но рыхлый и больной. На нем синие штаны, но это все же не Бочаров и не Голиков, и никто вообще из знакомых. Это к нему подходит чужой человек со скверным, безносым и безглазым лицом. «Ты чего, никак, заплутался?!» — хрипит человек и страшно приближается. Сухинов знает, что если он подойдет вплотную, то обнимет, задушит. Сухинов поднимает к лицу слабые руки и грозит: «Уйди, я тебя не хочу, уйди!» Сырая, мерзкая масса чужого тела прикасается к нему и начинает давить. Давит умело, не спеша. Сухинов не сопротивляемся, они надают на землю, и безликий человек, жалобно хихикая, начинает просверливать ему пальцем живот. Сухинов столкнуть с себя его не может. Великая глыба на нем повисла. Сухинов шепчет, погибая: «Кто ты есть, скажи?!» Ответа нет, убийца загребает в лапу его кишки и тянет их наружу. «О-о-о!» — вопит поручик и просыпается живой. В животе осталась тающая щекотка.
Над ним склонился испуганный Соловьев.
— Что с тобой, Ваня?! Ты не заболел? Ты так ужасно кричал.
— Чертовщина привиделась, Веня! Бред.
— Принести тебе воды?
— Принеси.
Он напился из кружки холодной воды и остатки плеснул на грудь под рубаху.
— Ложись, барон, досыпай. Спасибо тебе!
— Ох, как же ты кричал!
— Больше не закричу, спи спокойно.
Он знает, что говорит. Он больше спать не будет, перехитрит ночного гостя. Сколько раз он их водил за нос и теперь оставит в дураках.
«Попробуйте! — думает Сухинов, хмуро уставясь в потолок. — Попробуйте наяву. Еще поглядим, кто одолеет…»
Рассвет голубовато-золотистым кружевом полощется в оконце. Они сегодня переедут в новый, собственный дом. Уже и деньги уплачены.
«Увы, не жить мне в этом доме», — грустно усмехается Сухинов.
4
У Птицына в кабаке веселье, Голиков с дружками пирует. Здесь Васька Бочаров, Федор Моршаков, Сеня Семенцов, Васька Михайлов, Тимофей бесфамильный и еще беспутный Алешка Козаков. Необычно тихо идет гулянка, хотя вино рекой льется. Кроме Козакова, собрались тут люди солидные, основательные, не потерявшие к себе уважения. Перед грядущим грозным делом настроение у всех сумрачное. Чем дольше пьют, тем откровеннее разговоры. Уже и Сухинова имя не раз помянуто.
