В приемной толпился народ. Начальники отделов очередность не блюли, входили в зависимости от важности вопроса. В первую голову по поводу производства, все остальные — во вторую. К производству Галкин не относился, поэтому его затерли в уголок, развлекая разговорами, что, дескать, директору не до мусора и отходов, завтра он улетает в столицу на министерскую коллегию и надо быть во всеоружии. Министр дотошный и будет выспрашивать… А кроме того, через полчаса директору надо быть в обкоме, у начальника промотдела на совещании по вопросу подготовки к зиме, топливных ресурсов.
Зима, на взгляд Галкина, была далеко, но это не меняло дела, пропустят его к директору не раньше. По всему выходило…
Звенели звонки пяти телефонов, секретарь не успевала отвечать, сортируя абонентов по каким-то ей известным признакам на уважительных и не очень. Разговаривала соответственно, вежливо, мягко или коротко и непреклонно, как с Галкиным. Она не уследила за какой-то бумагой, и директор вышел вдруг к ней сам, положил на стол и отчеркнул что-то ногтем, дескать, я просил вот здесь исправить!
Секретарь крутанулась на поворотном кресле в сторону к пишмашинке и запустила мотор, пулеметно простучала, попав в точку, как снайпер. Заняло это не более, десяти секунд, но директор оглядел всех, здороваясь с каждым и со всеми вместе энергичными кивками головы, так что спутались волосы и прядь упала на глаза.
— Галкин! — сказал он вдруг через головы обступивших его старичков управленческого дела, ловивших момент, чтобы завладеть вниманием директора. — Заходи!
То был спасательный круг утопающему. Остальные выплывут сами. Приходилось лишний раз подивиться зоркости директора и его умению мгновенно оценить обстановку, придя на помощь слабому звену.
Галкин шагнул в кабинет и притворил дверь, взглядом дав понять оставшимся людям, что он постарается не задерживаться и решить все быстро. Кажется, ему поверили.
Но директор не спешил. Перечитывал листок сверху донизу, сверяя цифры. Видимо, для доклада министру.
— Ну что? Как дела? — спросил, не поднимая головы. — Проблемы есть?
— Есть! — сказал Галкин. Их никто не слушал и можно было отвести душу, рассказывая о ведре с рыбьими потрохами и его сортировке ночью так, будто то был детектив со стрельбой и погоней или жизненно важный вопрос внедрения в производство нового зерноуборочного комбайна. Любой другой на месте директора смачно зевнул бы и отправил Галкина этажом ниже, в какой-нибудь отдел, там еще ниже и ниже, к метле и совку…
Но директор слушал, подняв бровь, что было верным признаком его интереса. Когда Галкин, размахивая руками, стал показывать, как заваривали люки мусоропровода, а жители забивали в единственное отверстие горшок с землей, а также сапог и бутылки, директор въехал пятерней в шевелюру, растрепав ее окончательно, и откинулся в кресле, забыв про доклад на коллегии…
— Что делают, ах, что делают! Головотяпство, Галкин, ты прав! Нет «живых» людей, ты чувствуешь? Вот взять тебя: ты живой, переживаешь, болеешь, страдаешь! Тебя я понимаю… Других нет! Не пойму, Галкин, хоть убей! Душа у них есть? А? Болит она или разучилась чувствовать? Забили мусоропровод горшком и пошли! Лежат, газетку читают или телевизор смотрят… Им что, трудно выбрать из ведра бумагу, тряпье, металл или полимерную пленку, игрушки и бросить в контейнер, согласно надписи? Трудно? Вот ты скажи, ты вывалил ведро и рассортировал как надо, ты очень утомился?
— Нет, — сказал Галкин, — плевое дело. Если бы не смеялись…
— Они смеются? — изумился директор. — Ну знаешь, я не знаю, что сказать…
Директор снял пиджак и швырнул его на стул к стене.
— Ты хорошо сделал, что пришел, вопрос надо решать незамедлительно. Видимо, сортировать они не будут. Печально, но факт.
Галкин вспомнил Наденьку, ее мать, и не смог представить, как они сядут вечером у ведра в кухне и станут выбирать из него ценное сырье для переработки.
— Хлопотно, — сказал он, — и скучно. Не захотят.
— Хорошо, — кивнул директор, — есть другие пути. Попробуем вот что…
Он взял карандаш и стал быстро что-то рисовать.
— Начинал я конструктором, Аркадий…
Смял листок и выбросил в корзину. Схватил другой.
— Неплохо получалось! Мы сделаем с тобой автомат для сортировки отходов… Ничего особенного, если постараться! Ты в чертежах понимаешь? А в электронике я тоже ни в зуб ногой, это между нами, Аркадий…
Директор посмотрел на дверь и перешел на полушепот:
— Учиться с тобой пойдем, вечером, в заводской филиал института. Там курсы открываются по электронике и системам управления. Я на курсы, ты на первый курс! Хорошо? Готовься… Да не робей! Поможем! У нас на заводе знаешь какие спецы? Академики, профессора! Даром что без ученых степеней… А умом не уступят.
Директор оглядел чертеж, подумал и придвинул его Галкину.
— Пойдешь к главному конструктору и все расскажешь, что и как, чтобы он загорелся…
Галкин медлил. Рассказывать главному конструктору про свои злоключения с ведром ему не хотелось.
— Он живой, поймет, — видя сомнения Галкина, заверил директор, — загорится… Рассказывать ты умеешь, между прочим, лекторская жилка! Чувствуется. Ну так это к добру. Говорить тебе много придется, попомни, прежде чем всех разбудишь! Я из Москвы вернусь, сразу подключусь. Ты приходи, не жди… Дело твое такое, без всяких отсрочек. Иначе не то что мусоропровод забьют, в подъезд не сунешься, захламят. И мы же с тобой виноваты будем… Кто ж еще, если не мы!
Про Наденьку Галкин не рассказывал, но в последние мгновения директор поглядел на него внимательней, догадываясь о чем-то и не решаясь спрашивать. Может быть, до него дошли слухи о том, что Мочалов уходит на металлический завод и хочет увести за собой Галкина, а может, он понимал с высоты своего жизненного опыта, сколь нелегко приходится Галкину начинать с ничего и как нелегок бывает комплекс неполноценности, которым награждает молва всякого, кто по своей воле берется за дело невыгодное, проигрышное в смысле материального поощрения. А ведь парню еще жить да жить, семью заводить…
— Ты посиди, не уходи, — сказал директор, — сейчас приму людей, а после еще потолкуем, основательней…
Галкин остался. Сидел и слушал. Такой чести не удостаивался никто на заводе, казалось, что директор хочет показать всем, что Галкин и его проблемы — не седьмая вода на киселе, и относиться к нему надо серьезно. Карьера его ждет необычная, коли ею занимается лично директор, и через все это надо ожидать перемен: открытия нового отдела в заводоуправлении по отходам, их паспортизации и переработки или службы, подобной службе главного энергетика.
Галкин жалел лишь об одном: день был не приемный по личным вопросам и в кабинет не пришла Наденька. Она запомнила Галкина с мусором во дворе, а теперь должна была убедиться в том, кто прав, и как далеко может завести человека обыкновенное ведро с отходами, если им с умом распорядиться…
* * *
В городе митинговали неформалы насчет жилой среды и загрязнений. И хотя Галкин был на твердом окладе и при высокой должности, которая неформалам не снилась, они считали его своим, звонили, слали приглашения на дешевых открытках с доплатой. Митинги устраивались на рыночной площади в доме культуры глухих, где можно говорить обо всем не стесняясь. Галкин был не глухой, но разговоры не воспринимал по школьной привычке, где можно неплохо жить только в позе истукана. Учителя знали, что делали, закаляя детей занудными и бесконечными нотациями, объяснениями, поучениями, наставлениями. Иммунитет вырабатывался стойкий и сразу сказывался во взрослой жизни, синдром истукана помогал скоротать время на собраниях, лекциях и политзанятиях, слушать штатных лекторов и зануд-ораторов, кивать, похлопывать и думать о своем.
Неформалы говорили не по бумажке, на трибуну вскакивали как на последний трамвай, кричали в микрофон, словно их режут, будто приспичило и невтерпеж. Слушать их было занятно.
К неформалам Галкин полюбил ходить, благо митинги и диспуты они устраивали после работы и в выходные дни. Выступать робел, хотя и сидел в президиуме, ждал, когда спросят, опять же по въевшейся школьной привычке, заранее томясь и пугаясь, потому как больше двойки не поставят. Впрочем, учителей среди неформалов не было, только бывшие ученики-троечники, неприкаянные и неустроенные, они и в школе бузотерили, втихую. Демократия и гласность дала свободу. Возможно, были тут и отличники, обеспеченные, устроенные, с отдельной жилплощадью в престижном районе, но они только слушали, зачем бузить, тем более раскрывать плакаты. На них было понаписано всякое: травили деятеля торговли и его покровителей, требовали закрыть чадящие цеха в центре города и упразднить столовку для чинов. Мочалов нападал с трибуны на коррупцию и махинации с распределением квартир среди начальства. Среди неформалов он был смелей и заметней, чем в бытность свою на заводе, отвалами больше не занимался, открыв доходный кооператив по пошиву меховой одежды из даровых бродячих собак и кошек. Галкина он не замечал, не мог простить проделку с отвалом. Отвал на металлическом заводе, самый крупный и богатый в Европе, остался беспризорным, и по выступлениям руководителей завода стало ясно, что хозрасчет и самоокупаемость всему на пользу, кроме очистки среды. Отвал в расчет не хотели брать, чтобы не разориться.
