— Я непременно его разыщу… Будь же умницей, Цилла, и помогай миссис Бесси.
Он выпрямился, надел блестящую чёрную шляпу с серебряной кокардой и лихо отдал честь. Если прежний хозяин мундира был расстрелян за то, что снял с себя мундир, то его, Джонни, могли расстрелять за то, что он в этот мундир облачился.
В белых рейтузах и красном мундире с голубыми кантами и белыми крестовинами на груди это был уже не Джонни. Теперь он рядовой армии его величества. Он почувствовал себя счастливым и уверенным. А Рэб? Ну конечно же с ним ничего не случилось! Разве такого пуля возьмёт?
Джонни пожал руку миссис Бесси и, почувствовав себя в мундире совсем взрослым, поцеловал Циллу на прощание, вспомнив, как Рэб при нём в воскресенье целовал свою тётушку: пусть видит, что он уже не мальчик! Но Цилла лукаво сказала:
— Совсем как Медж и Гейль!
Джонни спустился с Маячного холма солидной походкой. Чем человек меньше ростом, подумал он, тем он больше важничает. Вместе с тем оттого, что он напустил на себя важность, у него сделалось хорошее настроение. Он почувствовал себя большим. Так вот зачем маленькие важничают!
Интересно, кстати, где теперь сержант Гейль?
XII. Во весь рост
1
Пустынными улочками и закоулками Джонни пробрался к парому в Северном Бостоне. Лодки так и шныряли от берега к берегу. В первую очередь перевозили раненых.
За исключением бостонских врачей, которые сами предложили свои услуги, никого из штатских не подпускали к пристани. Хорошо, что Джонни придумал облачиться в мундир Пампкина. С другой стороны, миссис Бесси тоже была права: янки, напяливший на себя форму английского солдата, мог поплатиться за это жизнью. Избегая мест, освещённых луной или светом факелов, он притаился между складом и дубильной мастерской.
По мундиру он принадлежал к 4-му его величества королевскому полку. Пампкину не хватало роста и дерзости, чтобы быть гренадером, а для стрелковых частей он был недостаточно ловок. Просто пехтура. Солдат 4-го полка, конечно, должен был бы покинуть Бостон утром, с частями Перси, и все эти двенадцать часов топать по грязи, стрелять и подвергаться обстрелу. Вернуться же в Бостон к этому времени он мог бы только в том случае, если бы был ранен. Джонни уже не радовался тому, что на нём такой чистенький мундир: теперь он понимал, что в этом-то и кроется основная опасность для него. Он лёг на пол сарая и стал кататься в грязи. Порвал мундир гвоздём, оторвал пуговицу. Чёрную с серебром шляпу стал топтать ногами, смял и надвинул хорошенько на глаза. Лицо испачкал грязью, поцарапал руку и размазал кровь по щеке. И только после этого вышел к причалу.
Какой-то офицер, который не покидал города, подошёл к нему. Джонни отдал честь.
— Ранен?
— Так, царапина, сэр.
— Всё же обратитесь к врачам. Они вон тот дом преобразовали в госпиталь.
— Другим пришлось хуже. Я подожду, пока тяжёлым не окажут помощь.
— Молодец! Как там дела?
— Скверно, сэр.
— Неужели эти проклятые янки умеют стрелять?
Джонни много в своё время околачивался среди английских солдат и знал, что на такой вопрос следует отвечать длинной цепью ругательств.
Офицер рассмеялся и пошёл дальше по пристани.
Джонни знал, что, хотя, кроме докторов, никого из населения на пристань не пускали, немного поодаль, в темноте, стоит ликующая толпа. Никто ничего не говорил. Просто смотрели. Вдруг кто-то начал насвистывать песенку, кто-то другой подхватил мотив, за ним ещё и ещё. Свист звучал пронзительно, как флейта. Пророческая фраза, которая была утром у всех на устах, оказывается, запомнилась: «С утра они маршируют под «Янки Дудл», как бы к ночи не заплясали!»
«Янки Дудл» заполнил темноту, как пронзительное весеннее кваканье лягушек на чёрных болотах.
Ещё четыре лодки причалили. Джонни осмелился выйти на пристань, но старался придерживаться тени. Новая партия раненых. Неужели это те самые люди, которые утром выступали так уверенно! Грязные, растерзанные, измученные, в лохмотьях и ссадинах. Лица искажены усталостью и болью.
Иные корчились и громко стонали. Первые две лодки были полны рядовыми солдатами. Их погрузили, и теперь сбрасывали на берег, как брёвна. Большая часть из них была трогательно терпелива, но Джонни видел, как офицер ударил солдата, который кричал от боли.
Джонни стиснул кулаки. «Вот об этом говорил Джеймс Отис, — подумал он. — Мы и за это сражаемся. Если человек всего лишь рядовой солдат, значит, с ним можно обращаться, как с чурбаном?»
Скрипя уключинами, подъехала третья лодка, и Джонни услышал, как кто-то сказал:
— Полковник Смит.
В этой лодке находилось всего двое раненых — это были офицеры. Нелегко было поднять толстого полковника со дна шлюпки. Его перекатили на носилки и понесли в госпиталь. Пуля прострелила ему ногу. Джонни всегда видел полковника румяным от выпитого коньяка и преисполненным гордости за собственную персону и вверенных ему подчинённых. Сейчас он был жёлт, как воск, и весь обмяк, как проколотый пузырь.
Второй офицер выкарабкался из лодки без посторонней помощи. Свет факела внезапно озарил его смуглое молодое лицо со сжатыми губами, которые словно боялись пропустить стон боли. Одна рука на перевязи, повязка в крови. Рэб, о Рэб! Но нет, конечно, это был лейтенант Стрейнджер.
Джонни инстинктивно подался вперёд, чтобы помочь ему, так как все были заняты раненым полковником, и предоставили лейтенанта самому себе, но вовремя спохватился. Какая удивительная вещь — война! Ещё на прошлой неделе — да что там, вчера! — этот человек был чуть ли не другом его. Лейтенант Стрейнджер с трудом, преодолевая острую боль, зашагал к госпиталю.
Ещё лодка, ещё раненые. Джонни было тяжело на них смотреть. Серые, искривлённые губы. Запавшие глаза. «Уходить нельзя… Я должен тут оставаться и ловить случай, чтобы переправиться на тот берег».
Затем стали прибывать остатки войск полковника Смита. Целые сутки провели они в походе, по большей части под огнём. Не пили и не ели. Вылезая из лодок, солдаты успевали обменяться вопросами и ответами с теми, кто их встречал. Джонни, пожалуй, не мог бы сообщить доктору Уоррену точное число убитых и раненых среди англичан, но одно было ясно: сами англичане считали, что их потери были велики.
Последним из подначальных полковника Смита вернулся майор Питкерн. У него вид был бодрый и уверенный, как всегда. Нас побили — подумаешь! Старый морской пехотинец и не такое видывал. Когда он ступил на берег, солдаты, скучившиеся вокруг парома, вдруг приободрились.
— Мы им ещё покажем, майор! — закричали они. Он ухмыльнулся и задрал подбородок.
— Да, мы ещё подерёмся, — сказал он, — и, уж если в следующий раз мы не зададим этим… — Тут речь его перешла в отчаянную ругань, к которой он всегда прибегал, когда стремился передать своё мнение о противнике.
Солдаты так и загрохотали.
Джонни узнал, что большая часть бригады Перси остаётся в Чарлстоне, где расположится бивуаком на Маячном холме до утра. Он решил, что пришла пора действовать.
Возле одной из лодок матросы спорили, дуда приказано отправляться ночевать — на борт «Сомерсэта» или обратно в Чарлстон. Джонни побежал к ним:
— У меня поручение к графу Перси! — Он тяжело дышал от волнения, но можно было подумать, что он запыхался от бега. — Переправьте-ка меня туда поскорей, ребята.
— Пойди свистни своему генералу, — сказал один из них. — Свистни мамочке своей. Мы матросы, а не солдатня, понял?
— Тогда дайте мне вашу лодку…
— Не положено.
— Так ведь мне нужно как-нибудь переправиться — не вплавь же!
— Пойди спроси лейтенанта Свифта. Он у нас командир.
Подвергаться допросу офицера совсем не входило в планы Джонни.
— Ну, вы меня повезёте или нет?
— Без приказа никак, малютка.
— Что у вас тут такое? — спросил чей-то тихий голос.
Матросы отдали честь:
— Да вот тут молокосос один говорит, будто у него депеша к графу Перси. Требует, чтобы мы его переправили туда.
— Значит, так и надо.
— Есть, сэр!
Никто не догадался попросить Джонни показать депешу.
Джонни перевезли на тот берег и высадили на молу в Чарлстоне. Он быстро поднялся по вымощенному булыжником переулочку, завернул в какой-то сад, содрал с себя форму и повесил её на верёвку от белья. Затем разыскал колодец и вымыл лицо.
Несмотря на то что было уже за полночь, огни горели во всех окнах, не считая домов, из которых выехали хозяева. Жители Чарлстона пребывали в панике. Они не смели ложиться спать — шутка ли, в их городе вдруг оказалось свыше тысячи английских солдат, причём солдат побитых и, следовательно, озлобленных! На самом деле солдаты эти только и мечтали о том, чтобы их оставили в покое и дали выспаться, но чарлстонцы опасались резни.
