– Я могу вам верить? – спросил он меня, когда я заверил, что аресты его источников не укладывались в какую-то определенную схему.
– Это – правда, – повторил я, уловив в его голосе просящие нотки.
– Значит, я их не предал, – удивленно пробормотал он. Он сидел, обхватив голову руками, будто боялся, что она развалится.
– Трудно хранить молчание, попав в руки красных кхмеров, – сказал я.
* * *
– Молчание! Господи! – Он едва не расхохотался. – Молчание! – Резко вскочив на ноги, он опять метнулся к окну.
При свете луны я различил капельки пота на его великолепном бородатом лице. Я начал было говорить о том, что Служба хотела бы рассчитаться с ним честь по чести, но где-то в середине моей речи он взмахнул руками в стороны, будто проверял, свободно ли возле него пространство. Не встретив препятствия, руки упали по бокам.
– Будь проклята Служба, – произнес он тихо. – Будь трижды проклят Запад. Мы не имеем права затевать здесь свои войны, торговать своими религиозными рецептами. Мы совершили грех против Азии: французы, англичане, голландцы, а теперь и американцы. Мы согрешили против детей рая. Господи, прости нас.
Мой магнитофон лежал на столе.
* * *
Мы находимся в Азии. В Азии Хансена. В Азии, против которой согрешили. Прислушайтесь к неистовому стрекотанию насекомых. Рассказывают, что таиландцы, да и камбоджийцы ставят крупные суммы на то, сколько раз проквакает лягушка-бык. В комнате полумрак, забыто время, и комната тоже забыта; луна вышла из поля зрения. К нам возвратилась вьетнамская война, и мы с Хансеном в камбоджийских джунглях; современных удобств здесь нет, разве что отнести к их числу американские бомбардировщики, кружащие над нами высоко в небе, подобно терпеливым ястребам, и ожидающие, когда компьютеры подскажут, какая новая цель подлежит уничтожению: например, стадо буйволов, мочу которых тайно установленные сенсоры ошибочно приняли за выхлопные газы военного эшелона, или, к примеру, ребятишки, чью болтовню сочли по ошибке за военные команды. Американские командос тайно установили эти сенсоры на партизанских тропах, указанных Хансеном, – к сожалению, однако, эти сенсоры не так хорошо информированы, как Хансен.
Мы находимся в той части страны, которую американские пилоты окрестили плохой, хотя в джунглях понятия “хороший” и “плохой” не имеют четких границ. Мы – в “освобожденном районе” красных кхмеров, служащем в качестве плацдарма для войск Вьетконга, когда те пожелают напасть на американцев с фланга, а не в лоб, с севера. И, несмотря на внешние проявления войны, мы находимся среди людей, у которых нет представления об их общем враге, и местность эта обозначена на картах только у тех, кто воюет. Когда Хансен рассказывает об этом райском уголке, то не важно, из чьих уст это звучит: священника, грешника, ученого или шпиона.
Если проехать на джипе несколько миль вверх по проселку, то попадаешь в древний буддийский храм, который с помощью деревенских жителей Хансен освободил от зарослей и где он, по понятной причине, теперь живет, ведет записи и откуда передает сообщения по радио; по той же причине к нему стекаются посетители, появляющиеся обычно с наступлением темноты и покидающие его на рассвете. Кампонг, в котором он живет, стоит на высоких подпорках на поляне рядом с рекой, протекающей среди плодородных полей, ступенями поднимающихся к дождевому лесу. Часто садится голубой туман. Дом Хансена стоит высоко на склоне, что улучшает радиоприем и дает возможность наблюдать за всеми, кто входит в долину или покидает ее. В сезон дождей для него стало привычкой оставлять джип в деревне и добираться до дома пешком. Когда дождей нет, он приезжает на машине и часто привозит с собой полдеревни ребятишек. Не меньше дюжины из них только и ждут момента, чтобы забраться в джип и проехаться пять минут до дома Хансена.
– Иной раз среди них бывала и моя дочь, – заметил Хансен.
Рамбелоу о ней не говорил, и в досье не упоминалось, что у Хансена есть дочь. Если он скрыл ее от нас, то серьезно нарушил правила Службы, хотя, знает бог, в тот момент нам было не до этих правил. Он все-таки замолчал и уставился на меня в темноте, как бы ожидая упреков с моей стороны. Но я хранил молчание, предпочитая быть тем ухом, которого он ждал, быть может, долгие годы.
– Еще когда я был священником, я посещал камбоджийские храмы, – сказал он. – Там я влюбился в деревенскую девушку, и она забеременела от меня. Тогда в Камбодже было хорошо. Правил Сианук. Я оставался с ней до рождения ребенка. Родилась девочка. Я окрестил ее Марией. Я дал матери денег и вернулся в Джакарту, но ужасно скучал по ребенку. Послал еще денег. Я посылал деньги старосте, чтобы он присматривал за ними. Я посылал письма. Молился за ребенка и ее мать и поклялся, что когда-нибудь позабочусь о них как следует. Как только я возвратился в Камбоджу, я поселил мать в своем доме, хотя за эти годы ее красота увяла. У моей дочери было кхмерское имя, но с того дня, как она появилась у меня, я стал звать ее Марией. Ей это нравилось. Она гордилась тем, что я ее отец.
Казалось, он старался внушить мне, что Мария любила свое европейское имя. То было не американское имя, сказал он. Европейское.
– В моем доме находились и другие женщины, но Мария была единственным ребенком, и я любил ее. Она была гораздо красивей, чем я ее себе представлял. Но будь она уродливой и менее изящной, я бы любил ее не меньше. – Его голос вдруг окреп, и мне послышалось в нем предупреждение. – Так я не любил ни одну женщину, ни одного мужчину или ребенка. Можно сказать, что, за исключением моей матери, Мария была единственной женщиной, которую я любил чистой любовью. – Он пристально смотрел на меня в темноте, будто ожидая, что я усомнюсь в его любви. Но, подпав под его чары, я ни в чем не сомневался и забыл обо всем, что касалось меня самого, забыл даже о смерти своей матери. Он заполонил меня целиком.
– Стоит только принять невероятную концепцию бога, как начинаешь понимать, что истинная любовь не допускает отказа. Пожалуй, только грешник может по-настоящему понять это. Только грешник представляет, насколько беспредельно всепрощение господа.
Я кивнул с умным видом. Я подумал о полковнике Ежи. Мне было непонятно, зачем Хансену нужно было доказывать, что он не мог отказаться от дочери. И почему, когда он говорил о ней, его беспокоила собственная греховность.
– В тот вечер, когда я ехал домой из храма, в кампонге, несмотря на сухой сезон, дети меня не поджидали. Я был разочарован, потому что в тот день у нас была интересная находка, и я хотел рассказать о ней Марии. Должно быть, у них какой-то школьный праздник, но я не мог вспомнить какой. Я поднялся вверх по дороге к своему дому и позвал ее. Во дворе никого не оказалось. Сторожка была пуста. Под навесом стояли порожние кастрюли. Я снова позвал Марию, потом жену. Потом кого-нибудь. Но никто не отозвался. Я вернулся в деревню. Я пошел в дом одной из подруг Марии, затем еще в один и в другой и все звал Марию. Исчезли даже свиньи и куры. Я искал следы крови, признаки боя. Ничего не нашел. Но обнаружил следы, ведущие в джунгли. Я вернулся к себе, взял лопату и закопал свой передатчик в лесу точно посредине между двух высоких деревьев, стоявших в направлении с востока на запад, и рядом со старым муравейником, по форме напоминавшим человека. Мне была ненавистна моя работа, вся эта ложь, что я посылал вам и американцам. До сих пор ее ненавижу. Я вернулся в дом, откопал шифровальные таблицы и приемник и уничтожил их. Я сделал это с радостью. Они тоже мне были ненавистны. Я надел ботинки и набил рюкзак продовольствием на неделю. Я трижды выстрелил из пистолета в мотор джипа, чтобы вывести его из строя, и пошел по следам в джунгли. Джип был оскорбителен для меня, потому что купили его вы.
Хансен в одиночку отправился на поиски красных кхмеров. Другие бы на его месте, не будучи даже западными шпионами, едва ли решились на это, даже если бы их жены и дочери стали заложницами. Хансен был не таков. Им владела одна мысль, и, будучи человеком упорным, он поступал сообразно ей.
– Я не мог позволить себе забыть милость господню, – сказал он. На случай, если я не понял, он пояснил, что спасение девочки было спасением его бессмертной души.
* * *
Я спросил, как долго он шел. Он не знал. Во-первых, он шел по ночам, а днем отдыхал. Однако дневной свет терзал его и постепенно, вопреки правилам джунглей, стал гнать его вперед. Пробираясь сквозь лес, он вспоминал эпизоды из жизни Марии начиная с той ночи, когда он принял ее из чрева матери, перерезал пуповину при помощи ритуального бамбукового ножа и велел помогавшим ему женщинам подать воды, чтобы обмыть девочку; затем в качестве священника и отца он окрестил ее водой, назвав Марией в честь своей матери и матери Христа.
Он вспоминал ночи, когда она спала у него на руках или в тростниковой кроватке у его ног. Он видел ее при свете камина у материнской груди. Он казнил себя за ужасные годы разлуки, прожитые в Джакарте и во время подготовки в Англии. Он казнился за всю фальшь работы в Службе, за свою слабость, за то, что он назвал предательством по отношению к Азии. Он имел в виду наведение на цель американских бомбардировщиков.
