По-моему, для нации, безусловно заслуживающей восхищения, настал час решить, что для нее важнее: поддерживать свой престиж лидера западного полушария, на деле обеспечивая прогресс и счастье других народов, либо и дальше любой ценой умножать свои богатства, повышать свой жизненный уровень.
Итак, вольно или невольно, я затронул вопрос, умолчать о котором теперь невозможно. Я должен высказать все. Одним из самых существенных камней преткновения на вашем пути является нелепое расовое тщеславие, порождающее ваше нежелание дружественно относиться к двум третям человечества, сосуществовать с ними, уважать их.
— О боже! — снова простонала толстая дама, сидевшая позади Пабло Ортеги. Профессор социальных наук снял очки и нервно протер их носовым платком.
— А теперь, — продолжал Грис, медленно обведя глазами зал, — теперь я хочу сделать важное разъяснение. Пускай я был резок, но, поверьте, я не хотел и не хочу возлагать на широкие плечи Соединенных Штатов всю ответственность за наши политические, экономические и социальные беды. Основную ответственность за них несут наши государственные деятели, наши промышленные тузы, наша так называемая элита… Только мы можем свергнуть своих диктаторов, устранить от власти тех, кто наживается на нищете народа, уничтожить олигархии, исправить свои ошибки и установить социальную справедливость. Во всех странах Латинской Америки — поверьте мне! — есть люди доброй воли, умные, мужественные и честные. Это либералы или же умеренные социалисты — пожалуйста, не пугайтесь этого слова, — которые никогда не примирятся с тоталитарным режимом ни правой, ни левой ориентации. Эти люди, я верю, окажутся достойными вашей симпатии, вашего доверия и вашей поддержки!
И, наконец, последнее. С моей стороны было бы не только неблагодарностью, но и безрассудством полагать, будто покровительство Советского Союза для наших стран надежнее и выгоднее покровительства дяди Сэма. Я помню и о том, что, если бы здесь, в Соединенных Штатах, царил дух нетерпимости, я бы не смог произнести даже первых трех слов своего доклада. Я уверен, что, когда кончу, меня никто не призовет к порядку, ни ректор этого университета, ни полицейский агент не применят ко мне никаких санкций. Я знаю также, что завтра ваши газеты не испугаются напечатать некоторые мои критические замечания в адрес вашей страны. И хочу, чтобы вы знали: если я попросил убежища здесь, в Соединенных Штатах, то лишь потому, что я еще верю в доброту и справедливость вашего народа, который не следует смешивать с финансовыми и экономическими кругами. Большое спасибо за внимание.
Раздались жидкие хлопки. Председательствующий поднялся, и Пабло показалось, что он стал еще длиннее за последние пятьдесят минут. Грис вытер платком вспотевшее лицо и снова посмотрел в ту же сторону. Встав, Пабло обернулся и увидел человека в светлом плаще: он сидел рядом со смуглым господином с густой бородой, физиономия которого как будто была знакома Пабло.
Профессор социальных наук объявил, что докладчик готов отвечать на вопросы. Первым обратился к Грису католический священник.
— Правда ли, что вы атеист?
В зале раздался глухой ропот.
— Запрещенный прием, — прошептал Гонзага. Годкин, которому до смерти хотелось курить, на цыпочках вышел из зала.
— Я не атеист, — Грис с доброжелательной улыбкой смотрел на священника. — Я агностик, а это, как вы знаете, не одно и то же. Уверяю вас, что я люблю жизнь и питаю глубокое расположение к своим ближним. А разве не это самое главное? Предположим, бог существует, этой возможности я не исключаю… Значит, любя творения божьи, я люблю его самого. Но уверенности в существовании бога у меня нет — о чем я искренне сожалею, — зато я люблю своего ближнего не из одного лишь стремления доставить удовольствие создателю и обеспечить своей душе вечное блаженство. Чувство привязанности, человеческой солидарности рождается внутри меня, из какого-то таинственного источника. Вот и все, пожалуй, что я могу сказать по этому поводу…
— Но этот таинственный источник, дорогой доктор, и есть бог. — Падре тоже улыбнулся и сел.
Кивнув, Грис невнятно проговорил:
— Надеюсь, что это так, преподобный! Искренне надеюсь.
Далее последовали два совершенно идиотских вопроса, заставивших Пабло закрыть лицо ладонями, и на оба докладчик ответил терпеливо, хотя и с юмором.
Поднялся смуглый человек, показавшийся Пабло знакомым. У него был суровый взгляд, квадратные челюсти, черные как уголь глаза.
— Несмотря на все ваши уверения, я не сомневаюсь, что вы коммунист! — резко заявил он по-английски, но с испанским акцентом.
— Это не вопрос, а категорическое утверждение, — отпарировал докладчик. — И все же я не коммунист, а либерал и даже романтик, словом, если б я решил следовать своим сокровенным наклонностям, остаток жизни я провел бы, ухаживая за садом, среди добрых друзей, наслаждаясь интересными книгами и хорошей музыкой. И если я не делаю этого, то лишь потому, что совесть моя постоянно омрачается воспоминаниями о нищете моего народа и до боли острым сознанием ответственности перед ним.
Нахмурившись еще больше, смуглый сел. В зале задвигали стульями, закашляли, начали переговариваться. Кто-то поднял руку, чтобы задать вопрос, но Грис жестом остановил его.
— Прошу вас, подождите! Лицо и голос этого джентльмена мне кажутся знакомыми. Мне думается, я встречал его когда-то очень давно, наверно, еще в Сакраменто… и как будто в форме национальной армии… если только память мне не изменяет. Но как бы там ни было, заявление этого джентльмена напомнило мне беседу, которая состоялась у меня однажды с профессором Оксфордского университета. Профессор сказал тогда нечто, удивившее меня своей правдивостью и в то же время своей обезоруживающей простотой: «Демократия отнюдь не антитеза коммунизма». Антитезой коммунизма, по его мнению, является капитализм, а антитезой демократии — диктатура. Хотя большинству капиталистов нравится называть себя демократами!
Пабло обернулся назад и увидел мрачное лицо смуглого человека, который едва сдерживал ярость. Неизвестный в непромокаемом плаще улыбался.
Потом студенты спрашивали, могут ли молодые американцы, обладающие техническими знаниями, получить работу в Латинской Америке. Грис ответил им по-отечески мягко, хотя и не без назидательности.
Наконец встал человек в светлом плаще. Наморщив лоб, Грис приготовился отразить удар.
— Правда ли, доктор, что вы возглавляете заговор, ставящий своей целью свержение насильственным путем правительства республики Сакраменто?
Все сначала с любопытством посмотрели на него, а затем повернулись к Грису.
— Вот и заварилась каша, — прошептал Гонзага. Пабло пробормотал что-то невнятное. Очки профессора социальных наук снова беспокойно блеснули. Грис улыбнулся.
— Вместо ответа я сошлюсь на всем известное пятое дополнение к конституции Соединенных Штатов.
В зале послышался смех. Однако человек в непромокаемом плаще задал еще один вопрос:
— Являетесь ли вы сторонником вооруженной борьбы против президента Карреры?
— Да! — воскликнул Грис. И повторил: — Да, я сторонник вооруженной борьбы!
Неизвестный в плаще хотел сесть, но докладчик крикнул:
— Прошу вас, не садитесь! Теперь я задам вам вопрос. — Грис в упор смотрел на этого человека. Атмосфера в зале казалась насыщенной электричеством. — Вот уже два месяца вы следуете за мной повсюду как тень. Кто вам платит за это? Посол Сакраменто? Отвечайте!
Человек сел и, закусив губу, покраснел больше обычного. Его смуглый сосед шепнул ему что-то на ухо. В зале поднялся шум. Ортега было встал, но Гонзага потянул его за полу пиджака. Подняв руку, председательствующий попросил тишины.
— Леди и джентльмены, от имени нашего департамента и от своего собственного я благодарю профессора Леонардо Гриса за его доклад, однако еще раз напоминаю, что его точка зрения не разделяется ни департаментом, ни университетом. — И, сделав паузу, закончил: — Ни мною.
Затем повернулся к докладчику.
— Большое спасибо, доктор Грис, — и к публике: — Друзья мои, я объявляю собрание закрытым. Большое всем вам спасибо и спокойной ночи!
Послышались аплодисменты, опять довольно жидкие. Гонзага и Пабло подошли к Грису, пожали ему руку и остались подождать профессора, чтобы проводить его. Кроме них, к Грису подошли еще несколько человек, в основном земляки-эмигранты.
27
Росалия поклялась себе, что никогда больше она не переступит порога посольства. Между нею и Габриэлем Элиодоро все кончено с тех пор, как она узнала, что он с Фрэнсис Андерсен посещает ночные клубы и рестораны. А потом они, наверное, отправляются в какой-нибудь отель или прямо в посольство и остаются вместе всю ночь, пока она, Росалия, сидит дома, выслушивая жалобы и мольбы Панчо. «Жизнь моя, я задам тебе один очень серьезный вопрос и хочу, чтобы ты ответила на него совершенно искренне. Ты беременна?» Ей хотелось расхохотаться в лицо этому идиоту. «Если бы я забеременела, я отравилась бы, так и знай». Неуклюже, как плохой актер, Панчо опустился на колени, смеясь и плача, и поцеловал ей руку. «Слава богу! Слава богу!» — шептал он. Никогда Росалия не презирала мужа сильнее, чем в эти минуты. Несчастный сидел потом весь вечер в углу, молча рисуя что-то цветными карандашами и время от времени исподлобья поглядывая на нее. Как томительно долго тянулись эти часы! Росалия чувствовала себя еще более одинокой, когда муж бывал дома. Чем заняться? Она плохо знала английский язык, поэтому не могла смотреть телевизор или сходить в кино. Подруг у нее не было. Местную сакраментскую колонию она ненавидела. Росалия то и дело прислушивалась, не позвонит ли телефон, Габриэль мог вызвать ее в любую минуту… Уже почти неделю они не виделись. Ее тело тосковало по нему, но оскорбленная гордость не позволяла позвонить первой… Любопытно, но Панчо тоже, казалось, ждал звонка, будто и ему хотелось, чтобы посол снова взял Росалию к себе в постель.
