«...Все твои хорошие качества я знаю, как свои пять пальцев, ценю их и отношусь к ним с самым глубоким уважением. Я, если хочешь, в доказательство того, что понимаю тебя, могу даже перечислить эти качества. По-моему, ты добр до тряпичности, великодушен, не эгоист, поделишься последней копейкой, искренен; ты чужд зависти и ненависти, простодушен, жалеешь людей и животных, не ехиден, незлопамятен, доверчив... Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант».
Николай гордо погладил себя по груди. Да! Этого у него никто не отнимет! Что дано – то дано...
«...Этот талант ставит тебя выше миллионов людей, ибо на земле один художник приходится только на 2 000 000...»
Николай остановился на этой фразе и любовно разгладил листок: он давно уже достал письмо и уже не вспоминал, а читал его – Бог знает в который раз. Глубоко вздохнув, он двинулся к неприятному.
«Недостаток же у тебя только один. Это – твоя крайняя невоспитанность...»
Николай опустил руку с письмом и уныло уставился в грязный пол. Потом со вздохом продолжил чтение. Почему его тянуло перечитывать это малоприятное письмо – он и сам толком не понимал.
«Дело в том, что жизнь имеет свои условия... Чтобы быть в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным...» Далее брат объясняет, что он, Николай, мечется между интеллигентной средой с ее правилами приличного поведения и прежней его средой, где вести себя можно по-всякому – свободно, как говорят они о себе сами. Ведь недаром все они свободные художники.
«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям...»
Николай опять тяжело вздохнул, прежде чем приступить к перечитыванию условий. Его старший брат, Александр (всего их было пять братьев, да еще сестра Маша, добрая душа), литератор, тоже не отличавшийся правильным распорядком жизни, хоть и имел, в отличие от художника, жену и ребенка, говорил: «Нам с тобой, Косой (братья так называли порой Николая за некоторую несимметричность глаз; правда, лет после пятнадцати косоглазие прошло, но кличка осталась), по чести говоря, надо бы Антошино письмо переписать да под стекло, и повесить на видном месте. И каждый день после "Отче наш" перечитывать – прежде чем кусок хлеба в рот положить». Но, как «Отче наш» оба брата читали далеко не каждое утро, так и письмо перечитывалось нечасто. Даже переписать его для Александра Николай так и не собрался.
Еще раз вздохнув, он обратился к условиям:
«1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки...
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам... Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку».
Николай (а именно он подразумевался братом под неведомым Петром – вроде как в учебнике арифметики «Один купец купил товару...») тяжко вздохнул и повесил голову. Это сколько ж он не был у родителей? Стал считать – и сбился. После Пасхи не был уж точно. Да, кажется, и на Пасху. С Масленой?.. Или с Рождества?.. И Николай уныло повесил голову. Прав братец, тысячу раз прав!
«Впрочем, пора и пообедать», – вдруг совершенно невпопад думает Николай, ощутив неожиданно острый голод.
После гадкого обеда, который обычно подают в номерах, и мыслей о роскошных обедах, которые будут задавать в его честь, когда он станет знаменитым, Николай заваливается «отдохнуть», как сам он это называет. Обычно он спит до вечерних потемок. Но сегодня разоспаться как следует ему не удается. Его товарищ по Училищу живописи и ваяния явился с этюдов во Владимирской губернии, где провел все лето, и, хохоча, тянет его за ногу. Тянет и кричит:
– Николай, просыпайся же – славу проспишь!
Николай, открыв кое-как глаза, рад приятелю. Они обнимаются, бьют друг друга по плечам.
– Ну, показывай скорей, что привез! Чай, сотню этюдов за лето накатал?
Приятель мнется.
– Н-да... Кое-что сделал. А ты-то, ты-то? Давай, показывай!
Николай лезет под кровать и достает холст, натянутый на подрамник.
– Вот...
Девушка лет восемнадцати в белом платье с глубоким овальным вырезом, открывающим загорелую шею, сидит, бросив загорелые руки на колени, и смотрит, но не на зрителя. Она у окна. Туда, за окно, в лиловую даль и смотрит, слегка отвернувшись от нас... Не красавица. Но как мила! Автору картины удалось передать ее завораживающее обаяние, мягкость, женственность всего облика. Белые пятна света играют на розовой щеке, на развившихся прядях русых волос. И эти белые блики – самое свежее и смелое в живописи Николая. Его друзья-художники сразу видят это и немного завидуют ему.
– Это что – в Бабкине, что ли?
– Да, там...
– Это кто ж такая?.. Хе-хе... Свежая крестьяночка...
Николай хмурится. Он явно не хочет поощрять ухмылок приятеля.
Но приятель тут же начинает оценивать саму картину. Она ему не нравится.
– Гм... Воздуху много... но этот куст за окном кричит...
Тут же заходит еще один художник, длинноволосый, как все художники, в широкой блузе – и тоже начинает оценивать. Но так и нельзя понять, правда ли им не понравилась картина, или просто они не сумели совладать со своей завистью.
Вскоре, однако же, внимание их сосредоточивается на графине с водкой, который стоит посреди стола. И чем больше они пьют, тем больше верят, что слава – вот она, что они идут к ней прямиком! Николай никому не говорит главного – что она – она, которая изображена на его картине, так верит в него! Она говорит, что он непременно будет великим человеком!
И ему не приходит в голову, что он уже ничего не успеет сделать для этого...
Глава 31 В потьме. Олег Сумароков
Почему-то второй день вспоминалась ему библиотекарша Дина Борисовна.
Читать Олег выучился в четыре с половиной года. Выучил сосед, добрый дядя Петя, старый учитель. И Олег сразу стал читать все подряд, что попадало под руку. А с первого класса искал уже книжки по собственному плану. Скудный домашний запас был прочитан за несколько месяцев. Телевизор ему, в отличие от всех почти Олеговых приятелей, чтения не заменял. Книжный голод – когда нечего читать – был несравним с просто голодом: тот можно было перетерпеть, зная, что рано или поздно придет мама и принесет что-нибудь поесть. А книжек не приносил никто.
В районную детскую библиотеку он записался во втором классе. Ему было восемь лет. Выбранную книжку он проглатывал мгновенно, едва принеся домой. И сейчас еще помнил, как торопливо разматывал длинный шарф, скидывал грязные ботинки – скорей, скорей читать! И с замиранием сердца шел на другой день в библиотеку, боясь, что выгонят: «Ты только вчера брал!»
Но Дина Борисовна его не выгоняла. Наоборот – встречала улыбкой, говорила, как взрослому: «Здравствуй, Олег!» И главное, главное – тут же шла с ним туда, куда не проходил никто из теснившихся у прилавка, еле доставая до него подбородком, – те, кто приходили нередко с мамами или бабушками и брали обычно книжки-игрушки. Дина Борисовна шла с Олегом в глубину большой комнаты, останавливалась между стеллажами и говорила: «Советую тебе посмотреть вот на этих трех полках. А потом я подойду, мы обсудим твой выбор».
«Советую... Обсудим твой выбор»!..
Никто, никогда и нигде так с ним не разговаривал, ни в восемь лет, ни в двенадцать, ни в пятнадцать.
С замиранием сердца осторожно перебирал Олег книги на полке. Интересную узнавал по необъяснимым признакам – потрепанность, толщина – и, конечно, первая же наугад открытая страница! И картинки – они тоже говорили очень-очень много.
И лицо Дины Борисовны освещалось, когда она видела, что Олег выбрал правильно.
– Да, это прекрасная книга. Тебя она увлечет. Она соответствует, мне кажется, твоим вкусам.
«...Твоим вкусам»! Никто и нигде больше не думал о вкусах Олега, не считался с ними. Мама и рада, наверное, была бы считаться, но для этого у нее не хватало денег. Потому, кажется, она предпочитала вовсе не знать о вкусах сына – чтоб не огорчаться зря. А книжки, которые он приносил из библиотеки, смотрела – и всегда смеялась: «Это ж ты мои книжки берешь! Которые я читала в детстве! Мне они все от соседки доставались – а она старше моей матери была». И действительно – это были старые, потрепанные и заботливо подклеенные библиотекарями книжки, и на многих стояли очень давние годы, когда они были изданы (Олег всегда смотрел имя автора и год издания) – не только 1955, но даже и 1941...
Он стал вспоминать их.
Конечно, можно было попросить какие-то книги в тюремной библиотеке. Но детских, да еще этих, давних, там наверняка не было. И главное – Олег не хотел теперь читать. Он хотел вспоминать.
Наметил себе перебирать в памяти по две книги в день.
