Охота начиналась сразу за порогом дома.
Поднявшись на пригорок, Причард заметил вдали зеленеющий участок свеклы.
Он уверенно побежал напрямик через полосу вспаханной земли к тому участку.
Я беззаботно позволил ему это сделать.
— Сударь, — произнес егерь, — хочу заметить вам, что в ваших угодьях всего пятьсот арпанов земли; на этих пятистах арпанах есть восемь или десять стай куропаток и три или четыре сотни зайцев; если вы не придержите вашего пса, он нападет на лучшую дичь и поднимет пять-шесть зайцев или две-три стаи куропаток, прежде чем мы до них доберемся.
— Не беспокойтесь, — ответил я ему, — у Причарда свой способ охотиться, я к нему привык. Оставим его среди свеклы и посмотрим, что есть в этом поле, отделяющем ее от нас.
— Там должны быть два или три зайца, сударь. Эй, смотрите, смотрите!.. Вот один бежит прямо на вас.
Он не успел договорить, как заяц был убит.
Причард не обратил внимания на выстрел и обогнул участок свеклы, чтобы взять след.
Тем временем показался второй заяц, и я выстрелил во второй раз.
Я так тяжело его ранил, что он, пробежав сто шагов, вынужден был остановиться, потом упал: как и первый заяц, он был убит.
Причард, сделав стойку, не обратил внимания ни на выстрел, ни на зайца, умиравшего в двадцати шагах от него.
Егерь подобрал обоих зайцев, заметив при этом, что, хотя записка г-на Бертрана позволяет мне сделать несколько выстрелов, он должен попросить меня больше не стрелять по зайцам и охотиться только на куропаток.
— В таком случае, — ответил я, — повернем и пойдем по следу, как Причард.
— Но, сударь, — возразил егерь, — собака не станет вас ждать!
— Не волнуйтесь, — ответил я, — вы увидите Причарда в деле. А пока, если вам нужно что-нибудь сделать, например, раскурить трубку, так зажгите ее.
— Благодарю вас, я только что убрал ее в карман.
— Ну, тогда — я вытащил из своего кармана фляжку — выпейте капельку: это превосходный финь-шампань.
— Выпить капельку, сударь? От этого я не откажусь, — сказал егерь. — Но как же ваш пес?..
— О, я же сказал вам, что у нас есть время: мы можем не торопиться.
— А вы знаете, что он уже пять минут так стоит?
— Сколько нам потребуется времени, чтобы дойти до него?
— Примерно еще пять минут.
— И пять минут на отдых. Мы будем около него через четверть часа.
— Славный все же пес! — сказал егерь. — Как жаль, что у него недостает одного глаза и одной лапы!
— Рассмотрите его получше, когда мы к нему подойдем, — со смехом ответил я, — и вы увидите, что у него еще кое-чего недостает.
Через пять минут мы подошли к Причарду.
— Еще через пять минут, — сказал я егерю, — мы попробуем убить у него под носом двух куропаток и, если нам это удастся, вы увидите: он не шелохнется до тех пор, пока я не перезаряжу ружье.
— Если это так, — откликнулся егерь, — за такого пса и пятьсот франков не жаль отдать.
— Да, — ответил я, — в первую неделю, пока держится дичь. А теперь, — прибавил я, — мы попробуем сделать одну вещь. В соответствии с лучом зрения Причарда, он, как мне кажется, примерно в десяти шагах от дичи. Так вот, я отойду на пятнадцать шагов и выстрелю туда, куда он смотрит, вероятно, в середину стаи куропаток. Если я не попаду и куропатки останутся на месте, Причард не шевельнется; если я убью одну или двух и остальные не улетят, Причард тоже с места не сдвинется, если же вся стая улетит и в ней будет одна раненая куропатка, Причард станет преследовать ее до тех пор, пока она не упадет.
Егерь пожал плечами и покачал головой, как бы желая сказать: «Ну, если он это сделает — у меня просто нет слов».
Я отступил на пятнадцать шагов, опустился на колено и выстрелил в направлении, указанном носом Причарда.
Две куропатки взлетели, показывая белые брюшки и хлопая крыльями, а в четырех шагах от них выскочил заяц и пустился наутек, как будто это стреляли в него.
Причард не двинулся с места.
— Ну, как? — спросил я егеря.
— Ах, продолжайте, сударь, — ответил он, — это так любопытно.
Я перезарядил ружье и подошел к Причарду.
Причард взглянул меня, как будто спрашивал, готов ли я, и, получив разрешение, побежал.
Взлетела стая из пятнадцати или шестнадцати куропаток.
Первым выстрелом я убил одну; вторую я ранил в крестец, и она, как обычно ведут себя куропатки, раненные подобным образом, взлетела почти вертикально.
Произошло то, что я предсказал: Причард ни на что, кроме как на нее, не обращал внимания; он следовал за ней не отводя взгляда, и, когда полет прекратился, она упала почти к нему в пасть.
Незачем было продолжать охотиться. Я узнал то, что хотел знать: эти места изобиловали дичью. Вернувшись в Париж, я поспешил к моему другу д’Орсе и поделился с ним своей удачей.
Он лепил бюст Ламартина.
Д’Орсе, граф д’Орсе, брат прекрасной г-жи де Граммон, — один из тех людей, чье имя мне приятно время от времени упомянуть. Я всегда могу сказать о нем что-то новое, и не только новое, но хорошее.
Так вот, д’Орсе был занят бюстом Ламартина, ведь он был не только вельможей, но и большим художником: он ваял и рисовал с совершенным изяществом. Может быть, в его рисунках и скульптурах найдется что поправить, но никто не обладал таким ощущением идеального, как он.
Единственный оставшийся нам портрет Байрона, тот, которым поэт требовал украшать все свои книги, сделан д’Орсе.
Безупречный вкус д’Орсе проявлялся во всем; не очень богатый и под конец жизни вынужденный считать деньги, после того как он был законодателем мод Франции и Англии, д’Орсе снял — уже не помню, на какой улице — за восемьсот франков какой-то чердак и превратил его в самую элегантную мастерскую во всем Париже.
В течение десяти лет он задавал тон Франции и Англии; его портной, разбогатевший благодаря ему, был известен своим умением одевать людей в соответствии с тем, к какому классу они принадлежали, делая невероятно тонкие различия.
Как-то раз один дворянин, проживавший в деревне, друг д’Орсе, приехал на месяц в Лондон; навестив графа, он сказал ему:
— Вот и я, мой милый, но это не все: мне предстоит провести в Лондоне некоторое время и не хочется выглядеть смешным; я не денди и не торговец из Сити, а деревенский дворянин; посмотрите на меня хорошенько и объясните вашему портному, как он должен меня одеть.
Д’Орсе на него посмотрел, затем направился к своей коллекции тростей — у него их было пятьдесят или шестьдесят, — выбрал среди них одну, с рукояткой из ножки косули, изогнутой и оправленной в серебро, и сказал своему другу:
