– Давай!
Трубач Лоссова дал сигнал к быстрой атаке: времени на подобающий моменту шаг, постепенно ускоряющийся до галопа, не было. Отряд помчался вниз по холму. Если бы тяжелые кавалеристы увидели сейчас своих легких товарищей, они задумались бы, что заставило Лоссова так гнать коней, и избежали бы расстрела. Но шесть эскадронов тяжелой немецкой кавалерии флегматично продвигались вперед. Запела труба, и они перешли на рысь. Шарп понял, что опоздал.
Далеко впереди прозвенел новый сигнал, британские легкие драгуны увеличили скорость: они перейдут в галоп на последних нескольких ярдах – кавалеристская атака наиболее эффективна, когда все наносят удар одновременно, как мощная движущаяся стена, состоящая из всадников, лошадей и стали. Британцы достигли подножия холма и начали подъем. Французы все еще не двинулись с места.
Немецкие тяжелые кавалеристы шли на рысях, они все еще не подозревали о ждущей всего в пятидесяти ярдах засаде. Кое-кто удивленно поглядывал из-под черных двууголок на людей Лоссова. Шарп покачивался в седле, изо всех сил стараясь не упасть, палаш в его правой руке был высоко поднят. Вот бы не было никаких каре, и можно было бы сойтись с Леру в открытом бою! Но пока Леру в безопасности.
Британский трубач пустил легких драгун в галоп. Издав воинственный клич, они метнулись вперед, вкладывая себя целиком в первый сабельный удар. Их превосходили числом, они атаковали верх по склону, но драгуны только гнали своих лошадей. И французы, наконец, двинулись.
Они бежали, бежали без боя. Возможно, никто из них не хотел умирать после вчерашней резни: в отражении кавалеристской атаки мало славы, сегодня никому не дадут медали Почетного легиона. Французы развернулись и пришпорили коней, уходя на восток. Британские драгуны преследовали их, выкрикивая проклятия, но у французов не было желания драться: их день еще придет.
Немецкие тяжелые драгуны, видя бегство французов, решили поискать счастья в охоте за беглецами. Трубач бросил их в галоп. Сигнал прозвучал совсем близко от Шарпа – и потонул в звуке, которого стрелок больше всего боялся: звуке мушкетного залпа. Крайние шеренги каре растворились в дыму, передние эскадроны немцев рухнули в пыль, превратившись в месиво из людей, катающихся по земле лошадей и палашей. Драгуны гибли под ударами копыт, слышались крики. Засада сделала свое дело.
Теперь уже не было нужды предупреждать кого бы то ни было: французские каре уничтожили один эскадрон и нанесли серьезные потери двум другим. Немцы поняли, что разбиты: они внезапно наткнулись на пехоту в сомкнутом строю, а кавалерии такой строй не пробить.
Черные двууголки свернули левее, кавалеристы в ужасе косились на каре, трубы пропели отступление. Шарп знал, что эскадроны уйдут подальше от смертоносной пехоты. Он взглянул на Харпера и криво ухмыльнулся:
– Сегодня просто не день для кавалеристских атак, Патрик.
Ирландец не ответил. Он стиснул коленями бока коня и радостно завопил. Шарп обернулся на немцев: те натягивали поводья, но не собирались отступать – они разворачивались для атаки на каре, труба звала их вперед. Это было безумием!
Шарп пришпорил коня и пустил его в шаг с остальными, палаш приятно оттягивал руку. Он видел, что французская пехота хладнокровно и мастеровито перезаряжает, знал, что атака обречена.
Немецкие эскадроны все еще шли на рысях. Они ушли левее, выравнивая строй: в глазах их плескалось безумие, в ушах пела труба.
Лоссов со своим отрядом, Шарп и Харпер как раз настигли тяжелый эскадрон, когда те рванули в галоп. Шарп понимал, что шансов на успех нет, но кто теперь может их остановить? Длинные палаши в руках, сердца бьются в такт трубе: они галопом мчатся вперед в самой невозможной из всех атак.
Глава 27
Немецкие тяжелые драгуны ревновали: вчера британская тяжелая кавалерия покрыла себя славой, по самую рукоять обагрив клинки кровью французской пехоты, не успевшей сформировать каре. Немцам не нравилось, что весь почет достанется Британии.
Королевский германский легион был самой дисциплинированной частью кавалерии Веллингтона: не в их привычках было после атаки в безумном упоении преследовать поверженного противника, теряя коней и всадников под огнем вражеского резерва. Обычно их интересовала только эффективность действий – но не сейчас: они вдруг разъярились так, что были готовы сделать невозможное. Четыре с половиной сотни всадников, за вычетом уже погибших, атаковали пятнадцать сотен грамотно выстроившейся пехоты. Труба бросила их в галоп.
Шарп знал, что у них нет ни единого шанса, но ярость и азарт затмили разум. Каре может расколоть артиллерия, каре может разбить пехота, но кавалерия – никогда. Математической логикой доказано: всаднику нужно для атаки пространство около четырех футов в ширину. Впереди – четыре шеренги, четыре фута – это восемь человек. Пехотинцу нужно всего два фута, даже меньше, а всадник скачет как будто по узкому коридору, в конце которого его ждут восемь пуль и восемь штыков. Даже если мушкеты не заряжены, остаются штыки. Атака захлебнется: ни один конь не пойдет на стену из людей и стали, кавалеристы свернут в нескольких футах от цели. Шарп достаточно постоял в каре, чтобы понимать, насколько это безопасно. Атака обречена.
Воздух был пропитан ужасом и безумием: немцы бросились в атаку, охваченные яростью, их длинные тяжелые палаши уже занесены для первого удара, копыта коней взметают куски дерна. Ближайшее французское каре снова дало залп. До цели оставалось восемьдесят ярдов.
Спереди донеслись крики боли. Шарп скосил глаза, не поворачивая головы: у одной из лошадей подогнулись ноги, она скользила на брюхе, задрав голову и обнажив желтые зубы. Всадник катался по траве, кровь текла у него по шее, палаш воткнулся в землю и подрагивал. Снова запела труба, послышались нестройные боевые кличи, грохот копыт заполнил долину.
Упавшая лошадь била копытами и дико ржала, кровь пенилась на холке. Вторая шеренга сомкнула ряды и перемахнула через еще живое препятствие. Как оказалось, вторая французская шеренга только этого и ждала: над каре поднялись облака дыма, в сторону атакующих полетели пули, одна из которых сразила драгуна в верхней точке прыжка. Он упал с седла с залитым кровью лицом, лошадь поскакала дальше без седока. Упал знаменщик: под ним подстрелили коня, теперь он бежал, продолжая держать древко в руке. Другой немец свесился с седла, перехватил знамя, и теперь оно снова гордо реяло в воздухе, ведя отряд за собой в самую невозможную из всех атак.
Земля дрожала под тяжелой конницей, копыта били кувалдами. Шеренги чуть растянулись, и теперь казалось, что вся долина заполнена гигантами на огромных лошадях. Солнце играло на их клинках, на медных пластинах двууголок, ритмичный грохот горячил кровь. Кони летели на врага, их глаза были налиты кровью, зубы оскалены. Вылетевший из-под копыт камушек царапнул лицо Шарпа. Он дал безумию заполнить себя целиком, чтобы побороть внезапно появившийся страх.
Один из кавалеристов вылетел из седла, его тащило за стремя, он вопил от боли. Потом Шарп пронесся мимо погибшей лошади: ее всадник скорчился рядом, пытаясь избежать опасности – он, Шарп, так никогда бы не смог! Он никогда раньше не был в центре кавалеристской атаки: о таком буйстве чувств можно было только мечтать. В такие моменты человек чувствует себя богом: воздух тяжел от шума, скорость лишь добавляет силы клинку, грудь переполняет вдохновение – но лишь до той минуты, когда пуля превратит бога в кусок мертвечины.
На пятидесяти ярдах подняла свои мушкеты следующая шеренга каре. Солдаты вгляделись в надвигающийся на них вихрь ярости – и выстрелили. Один из всадников упал, копыта его коня высоко взметнулись в воздух и опустились, кровь брызнула немыслимо далеко, но следующая шеренга уже миновала препятствие. Гривы коней развевались. А у французов на изготовку выходила еще одна шеренга.
Каре окутал дым. Пуля просвистела мимо Шарпа, но он ее не слышал: только грохот копыт. Офицер, скакавший впереди, был убит: его тело несколько раз конвульсивно дернулось, рот распахнулся, но крика не было слышно за окружающим шумом. Потом длинный палаш выпал из руки и беспомощно повис на темляке. Конь тоже получил пулю, но только вскинул голову, взревел от внезапной боли и продолжил скакать вперед. Мертвец на умирающей лошади возглавил эту невозможную атаку.
Труба дала последний сигнал, бросая их на врага. Один из трубачей лежал на земле со сломанными ногами, но продолжал раз за разом играть, заставляя людей кричать от внезапного счастья. Крики боли, грохот копыт, звон оружия – все потонуло в звуке трубы. Древка флажков опустились, как пики: момент настал. Атаку накрыл перекрестный огонь других каре, один флажок теперь указывал в землю: всадник, державший его, медленно начал клониться вниз, потом вдруг рухнул, покатился и завопил, обливаясь кровью. Возглавлявший атаку мертвец тоже упал на шею своего умирающего коня, и тот воспринял это как последний приказ: он рванулся вперед. Кровь хлынула из раны, огромное сердце толчками выплескивало ее из вен, ноги коня похолодели, и он упал на колени, из последних сил пытаясь ползти по скользкой от крови траве. Наконец он сбросил своего жуткого седока и испустил последний вздох, по инерции вломившись гигантским мертвым тараном в переднюю шеренгу каре. В рядах открылась брешь, и немцы увидели ее.
