Так он мне сказал.
Ещё он сказал: незадолго до вас я служил в трофейной команде, и кроме всего прочего, принимал вещи отобранные у бандитов. И я был в ужасе, ибо часто у одного находили по несколько символов веры, которые на шеи носят. Человека с ним ведь в могилу кладут. А они… До совершеннолетия ведь носится немного не такой символ, как после… А там находили и такие. Снимать эти символы… Для него это было… Вообще для верующего это немыслимо. Он в бога верил. Словно не с единоверцами, и вообще не с людьми он столкнулся. Это было для него немыслимо, грабить и сдирать с трупа вообще всё, что представляло хоть какую-нибудь ценность. Он таких «единоверцев» с позволения сказать, после вообще уже за людей не считал.
Потом, уже после конца, я снова видела его. Спросила, что он думает теперь обо всём что мы сделали. Он сказал так: Вы боролись с большим злом, и допустили зло меньшее. Я знаю, что вы творили, но я так же знаю, что в этой области больше никто уже не будет убивать детей. Пусть господь вам отмерит за ваши дела. Их будет ещё немало. Мне не под силам подойти к ним с какой-либо мерой. Но раз вы задумываетесь о таких вещах… Может вы и могли бы услышать слово божье. Если бы не ожесточилось из-за жестокости людей ваше сердце.
Я же всегда без стыда буду говорить что служил под вашим началом.
Так он мне сказал. И это была не лесть.
А ты мне на простенький вопросец ответь: только что сделанные телеммы, свеженькие ещё, видал когда-нибудь? В то что такого слова не знаешь — не поверю!
— Их уже давно не делают. — он сам себя старательно убеждал в этом. Хотя слухи, очень нехорошие слухи, всё-таки доходили.
— Делают. Точнее делали. Больше уже не будут — и полу ухмылка, полу оскал искажают и без того не слишком приятное лицо.
— Бог, боги, просветленные да мученики. Если не касаться священнослужителей, для которых они источник дохода, то нужна эта компания исключительно слабым духом людишкам. Вроде как я помолюсь, петуха там у идола заколю, лбом об пол шесть раз в день постучу — и дорогой господь все-то мне сделает. Скотину вырастит, хлеб посадит, или там дом соседа ограбить поможет, да жену его украсть. Поможет он мне в этом — и я свечку поставлю. Ну, или там храм построю, если уж очень много украсть довелось. Вроде как, если я четыре, или шесть раз в день молюсь, посты соблюдаю, по праздникам в церкву хожу, то рай с ангельским пением, или голыми девками, это уж кому что милее, мне обеспечен. А в промежутках между молитвами твори, что хочешь. Ну, или помягче: «слаб я господи, того-то и того сделать не могу, помоги». Этакой подпоркой сзади выступи. Заградотрядом, или знаменем, смотря по ситуации. Я-то трус, сбежал бы, но он не пускает.
Те, кто придумывали первые религиозные учения, дураками не были, и слишком хорошо знали, какое животное, этот самый человек. И сколько мерзости скрывается в нем. Потому и придумали Кого-То-Там-С-Самой-Большой-Дубиной, сказавшего что этого и этого делать нельзя, а то он обидится и даст своей Дубиной. В основе каждой веры лежит страх. Но не страх перед стихиями. А страх перед возмездием. За все дела и делишки. Даже термин у вас есть — «Страх божий».
Какое-то количество поколений от религии есть толк. Медленно, но выдавливается из человека скотская сущность. Пока люди верят, что он все видит, следит за всеми и каждому отмерит по делам его.
Но потом появляетесь вы, избранные. Каким-то особым божественным словом отмеченные. Утверждающие, что господь слышит вас лучше, чем других людей. Посреднички, так сказать. И из-за вас люди меньше начинают поступать по совести. Зачем боятся? Можно пойти к священнику, пожертвовать сто монет — и совесть чиста, а он ещё на службе и скажет какой ты примерный приверженец и как богобоязнен. А на завтра тот же священник будет служить заупокойную за найденного в лесу зарезанного тобой.
А нам боги не нужны. Мы сильные люди. Люди новой погоды, если угодно, даже сверхлюди, в том смысле, что надо же как-то эту новую породу людей называть. В нас есть моральные нормы, и может, они даже строже ваших. Но мы их не нарушаем не потому что чего-то боимся. Нам просто в голову прийти не может, что эти нормы можно нарушить. Как большой объем мозга и отсутствие надбровных дуг отличали нынешних людей от их косматых предков. Так и мы отличаемся от людей отсутствием в нас животного начала. Его нет. Выдавлено предшествующими поколениями. Лапы превратились в руки, но в душе ещё оставался зверь. В нас же его нет.
— Между ангелом и зверем стоит человек, он ближе к зверю, и это надо признать. Только где здесь место падшему ангелу?
— А где здесь место свободе воли? Сами же говорите, есть тот которого зовут злым. И есть тот, которого зовут добрым. И если первый создал тьму, то второй создал свет, если первый зажег огонь, то второй создал воду. Смысл мироздания — вечная борьба между этими двумя. И человек сам решает, на чью сторону встать. Падший ангел сознательно сделал свой выбор.
Но он ведь только с вашей точки зрения пал. А есть ещё и другая.
— Молитва приносит успокоение…
— А зачем нам покой? Вон губка на камне сидит. Мозгов и нервных клеток у неё нет. Сидит, водичку фильтрует, и абсолютно спокойна. Можно даже сказать, в состоянии истинного блаженства находится, ибо ничего её не волнует и волновать не может. Жить без волнений и тревог — это не жить, а сидеть как губка на камне. Интересно, зачем такое успокоение? Хотя покой полнейший. Какой-нибудь крабик пообедать тобой решит — и то ноль эмоций.
Святые, люди праведной жизни. Уход от мира, голым в цепях бродить по улицам, бессмысленно бормотать на базарах. Искать глубокий смысл в бреднях душевнобольного. Да что это за святость? Да по определению противопоставляете себя народу, за который якобы молитесь. Если ваш бог так могущественен, то он любое из своих созданий услышит. Вы святые, а все остальные грязные свиньи.
— Что-то подобное говорите и вы сами.
— Говорю. Не спорю. Но одна большая разница: в вашем мире не все смогут быть святыми, святость для избранных, для других в лучшем случае, спасение. Да и то не в этой жизни. В нашем же мире… Наше стремление — выдавить из человека животное, создать сверхчеловека. Любой может стать подобным нам. Любой может выдавить из себя животное и стать подобным нам. Любой. Мир не может состоять из одних святых. Но мир должен состоять из подобных нам.
Если у человека беда… Найди другого и расскажи о ней. Иногда просто нельзя носить беду в себе. Скажи о ней, и сама уйдет. А если что серьезнее… Поддерживать надо сильного, получившего удар и шатающегося. Он силен, он встанет, если ты поможешь подняться. И он снова станет прежним.
Но если видишь упавшего слабака — наступи на спину, что бы захлебнулся. А то поднимешь такого раз, поднимешь другой — тут-то он на спину тебе и усядется. Тащи его, несчастненького. Ни хрена делать ни желающего, а только скулить о своем несчастье умеющего. Добрым надо быть к тем, кто оступился, но ещё может встать, а не ко всем подряд. Скулящих — втоптать.
Сама? И падала, и роняли. Но поднималась всегда. И помогали встать такие же, как я. Знаю одно — главный мой бой уже позади. И выигран в одиночку. И знаю теперь, насколько сильна.
Мы без страха смотрим на мир. Ибо нет в нем ничего, с чем бы мы не справились. Что нам бог? Горы свернем, реки повернем, солнца зажжем. Только мерзости не сделаем не потому что кого-то там боимся, а потому что сами такие. Нам не враг живущей по совести кладущей поклоны. Нам враг тот, в ком сидит зверь. Нам враги люди с мелкими и подлыми душонками, считающие что центр мира — его норка, и весь свет должен заботится о её обустройстве. Мы не ценим вещей. Что нам дом? Весь мир для нас. Он плох, и его можно улучшить. Так мы и сделаем.
Это наши представления о мире, это наш мир. Он будет таким, каким мы его создадим. Мир глина в наших руках. Что захотим — то и слепим. И люди только часть этой глины. Когда-нибудь, довольно нескоро, но в обозримом будущем лепить будем только из неживого. Пока же приходится и из людей. Давить скотов в них, давить скотов из них. Выдавить можно изо всех. Мир, где каждый не похож на другого, но где все равны.
Это должен быть прекрасный мир.
И он будет таким!
«Когда-то я задумывался о природе Врага Рода Человеческого и о его сути. Почти не думал, как враг выглядит… Сомневался, есть ли враг вообще. Теперь я знаю — он существует. И вот один из его обликов… Или же это посланник Господа, присланный людям для испытания, и не ведающий что послан Господом? Как бы то ни было, не человеческая природа этой яростной души. Не мне ли Господь ниспослал испытание? Должен ли я убить её? Ведь не только недостойных приверженцев она лишала жизни… Может, слепым орудием в руках Господа была она?»
Она знает, что узнаваема каждым вторым, не считая первого. Ещё бы! Сама Бестия стоит у входа на перрон. И вроде без охраны. Подойти к ней не пытались. Видимо, ни у кого просто нет ничего такого, с чем стоило бы беспокоить. Да и каждый человек, увидев Кэрдин наверняка думает, что половина носильщиков и пассажиров на платформе — переодетая агентура.
