— Входи, сын мой. Храм открыт для тебя во всякое время…
Он решил быть с ним ласковым и смиренным. Такое поведение требовало от отца Амвросия огромного присутствия духа, а он не мог обнаружить его в себе, потому что недавно достигнутое спокойствие потребовало чудовищного напряжения духовных сил, оставив после себя пустоту и усталость.
— Мне бы переночевать у тебя, если можно, — просительно проговорил Копцев и вновь смущенно улыбнулся — понял, наверное, что помешал.
Сделав над собой усилие, отец Амвросий решился быть гостеприимным и кротко произнес:
— Мой дом открыт для всякого путника.
Его глаза смотрели поверх вошедшего. В темноте около восточного входа, там, где еще недавно висела драгоценная икона «Благовещение Божьей Матери», он заметил согбенную фигуру в черном платке, поднимавшую смутное лицо во вдохновении молитвы.
Сердце замерло и упало — это с новыми силами воспрянул бес, который еще три минуты назад был, казалось, надолго укрощен. И отец Амвросий вздохнул, страдальчески морща брови:
— Пойдем, Сергей, покажу тебе мои покои.
Выйдя из сумрачной церкви, они окунулись в тугой разгоряченный воздух августовского полдня.
— Я у тебя ненадолго, не переживай, — утешающе, с наигранной веселостью бормотал Копцев, бросив в угол свои вещи. — Наехали они на меня, понимаешь?
Отец Амвросий согласно кивнул. Его мысли были заняты загадочной фигурой, увиденной в церкви, а губы беззвучно шептали: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного… И не введи во искушение…»
— Они Славку Гофмана застрелили, понимаешь, — продолжал Копцев, — они уже и до меня добираются… Мне ночью Толенков звонил, приглашал для разговора…
Отец Амвросий слушал проплывающие мимо его сознания слова и, соглашаясь, механически кивал. А перед глазами вновь вставала фигура в церкви, тонкие руки, осеняющие крестом лоб.
«Это не наваждение, ведь бес не может креститься, — размышлял священник. Эта мысль приободрила его. — Наверное, случайная богомолка зашла. — И тут же он спохватился: — А церковь-то я не запер! Там же серебряная утварь, иконы!» Он вышел в сени, кликнул церковного сторожа, Савельича, живущего рядом, и попросил его запереть храм.
Через некоторое время Савельич возник в дверях, звеня связкой ключей, и степенно доложил, что все, мол, батюшка, в полном порядке, храм заперт.
Успокоенный отец Амвросий вновь обратился к гостю…
Они сидели, за скромной трапезой. В сущности, ел один Копцев, намазывая толстые куски черного хлеба натуральным деревенским маслом и заедая все это свежей зеленью с огорода. Запотевшая от холода кринка молока дожидалась своей очереди.
Копцев с набитым ртом пытался что-то рассказывать, бурно жестикулируя пучком петрушки… Что-то о своей последней встрече с Гофманом, когда его, Серегу, ни за что связали и заперли. Отец Амвросий смиренно смотрел мимо него, в пустоту, и ощущал в душе уже не возмущение, испуг или ярость, а полное беспредельное равнодушие.
— Ты представляешь, Игорь, — объяснял Сергей, захлебываясь словами, — Славку порешили прямо на глазах у всех! Пристрелили, как загнанного лося. Затравили. По описанию свидетелей, кажется, это был Толенков. Кто сидел за рулем — не знаю, но кандидатов на роль водителя в шайке близнецов — уйма. А Гофман еще был жив, когда его привезли в Склиф… Умер после операции…
— Не ропщи, Сергей, — равнодушно промолвил отец Амвросий, глядя немигающим взглядом в угол, где около иконы в богатом окладе смиренно теплилась лампадка. — Все там будем.
— Да что ты говоришь? — возмутился Копцев так, что даже перестал двигать челюстями. — Выходит, когда нас всех перережут, как кроликов, ты милостиво помолишься за наши души, да?
Его собеседник не отвечал, продолжая неподвижно глядеть на ровный свет лампады.
— Тебе плевать, что у Артура Божко и Эдика Савоськина осталась куча детей? Тебе плевать, что скоро эти головорезы доберутся, например, до меня? Тебе плевать, что они могут убить половину людей этого города, а мы будем только испуганно блеять, как кроткие ягнята: мол, какой ужас, какой кошмар?!
Отец Амвросий, наконец, с усилием оторвался от созерцания иконы и перевел измученный раздумьями взгляд на собеседника. Лицо Копцева побелело от гнева — он был в бешенстве.
— Я знаю, почему ты так спокоен! — почти кричал он, сжимая в руке нож с застывшим на лезвии слоем желтого масла. — Они тебя купили, я знаю! Они давали тебе пожертвования на реставрацию, а ты отпевал их братков, погибших в бандитских перестрелках! Ты, служитель Церкви, куплен так же, как и менты, как врачи! Но ты боишься признаться в этом разговоре со мной, ты уверен, что тебя не тронут!
Отец Амвросий обессиленно опустил веки: его обеспокоил поток несправедливых обвинений, но для оправданий не находилось слов. Бескровные губы с трудом разжались и обречено прошептали:
— Не ропщи на Бога, Сергей. Неисповедимы его пути. Мы все там будем…
— Ну вот, началось, — уныло произнес Копцев и опять принялся за бутерброд. Бурная тирада, очевидно, нисколько не сказалась на его аппетите. — Старая сказочка, где-то я ее уже слышал! Я сыт этой мутью по горло! Я в нее не верю!
— Ты можешь верить или не верить, это дело твоей совести, — устало произнес отец Амвросий. — Но тому, кто примет кару за грехи свои здесь, в земной юдоли слез, страдание зачтется на небесах…
— Ты сам веришь этому, а, Игорь? — насмешливо спросил Копцев. — Неужели ты веришь, что если Сашке Абалкину подвели фазу к джакузи, то он попадет в рай? Что Эдик Савоськин, при всех его прекрасных душевных качествах, станет святым оттого, что кто-то подпилил на его машине рулевую сошку? Что Славе Гофману скостят несколько лет поджаривания на огне, если его расстреляли? По-моему, это смешно!
Отец Амвросий вздохнул. Ему страшно не хотелось выбираться из скорлупы своего отчаяния, но его заставляли, бросая вызов. И он должен был принять этот вызов.
— Сын мой, — мягко начал он, стараясь не раздражаться, — все мы грешники, все мы запятнали себя неверием и страшными провинностями и вынуждены нести за это расплату. Господу угодно ужасной гибелью наших друзей показать оставшимся в живых путь спасения. Тем, кто изберет этот путь волею своею или по наущению чьему-либо, несомненно, даруется благословение Господне. Мы должны смиренно принять все тяготы судьбы и нести по жизни свой крест, как Господь наш Иисус Христос нес свой крест на Голгофу…
Лицо священника покрылось болезненным румянцем, глаза загорелись фанатичным огнем, а жилистые сухие руки сжались в страстном порыве. Он заговорил громче, воодушевляясь:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
