Стена стала толстой, как основание башни у ворот Царьграда. Залешанин отступил еще на шаг. Тело медленно остывало, горячая кровь снизу пошла к голове, там зашумело, мысли пошли горячечные, яркие, откуда-то взялись стыд, срам, словно превращался в скота целиком, а не только частью, что умолкает только тогда, когда кинешь кусок мяса… Пусть даже не самого сладкого, лишь бы заткнулось.
Ликунг тяжело отошел от зеркала. Изображение медленно тускнело, но еще можно было рассмотреть широкогрудого варвара, обольстительную царьградку, одуряющие вина на столе…
Кресло заскрипело под тяжестью руки верховного мага, но не сел, лишь в задумчивости потрогал ладонью спинку:
– Не получилось… Он сильнее, чем мы ожидали. Что ж, теперь не спускайте с него глаз. Если понадобится грубая сила, вызывайте городскую стражу. Даже дворцовую, если не хватит с улицы.
Фивантрокл сказал торопливо:
– Да-да, конечно. Только…
– Что?
– У варвара скверная привычка… дикари!.. бродить по ночам. Словно вор какой. А ночью в зеркале мало что увидишь, если луна за тучами… К тому же сейчас, если не ошибаюсь, вовсе новолуние.
Верховный поднялся, оглядел всех огненными очами. Вокруг его высокой фигуры вспыхнуло жаркое опаляющее пламя. Он вскинул руки, исчез, а в помещении прогремел удаляющийся грозный голос, ставший уже нечеловеческим:
– Одному находиться при зеркале неотлучно! Какие бы важные дела… но одному следить за каждым шагом этого гиперборея!
Часть II
ГЛАВА 1
С вечера задул ветер с моря, воздух сразу стал подобным тряпке, пропитанной горячей водой. Царьградцы медленно двигались с раскрытыми ртами, лица усеяны крупными каплями пота. Плотный, как кисель, воздух тяжелыми волнами двигался через город. От массы перегретого воздуха стало как в натопленной бане, горячо и влажно. На небе все то же солнце, только светит как будто через мутный бычий пузырь, и хотя все еще яркое, но какое-то мертвое, словно горячая болванка железа, подвешенная над головой.
До ночи он пролежал мордой в подушку, мычал от стыда. И перед царьградкой осрамился, и сам вроде бы замарался о что-то нечистое, но мог бы и вовсе утопнуть в этом добре, еще повезло… хотя от этого везения он рычал, бил кулаками по ложу, с тоской смотрел на заходящее солнце: скорее бы, пусть жизнь его повиснет на лезвии ножа, тогда не так думается, сейчас бы ни о чем не думать…
К его удивлению, ворота не закрыли даже на ночь. По бокам полыхали, разгоняя тьму, гигантские костры, в каменные стены были воткнуты на разной высоте факелы. Вокруг ворот и еще на десятки шагов было светло как днем. На телеге привезли поленья, хотя слева от ворот выложена целая стена из березовых чурок.
Схоронившись во тьме, он наблюдал недолго, все знакомо, разве что стражей побольше да ворота повыше, к тому же – каменные, по деревянным взбежал бы как молодой кот. Когда в костер подбрасывали поленья, приходилось падать ничком, он чувствовал, как над головой багровый свет жадно рвет на клочья тьму. Если огненные слюни капнут, то не усидит, с детства не любит, когда уголек стрельнет и закатится за шиворот либо попадет в голенище сапога…
Стражи ночью ржали громче, чем днем, шумно хлопали друг друга по спинам, явно отгоняя сон. Кто-то воровато принес бурдюк с вином, его встретили радостными воплями, но без удивления, явно каждую ночь посылают к какой-нибудь ночной торговке…
Он выждал, перебежал чуть, но дальше чересчур светло. Можно бы взобраться на стену и дальше, а оттуда перебежать к воротам поверху, но там через каждые два-три десятка шагов торчит страж, чтоб им темно в глазах стало… А здесь, ближе к воротам, никого. Считают, что стражей внизу хватает с лихвой.
Раскрутив крюк на веревке, он метнул вверх, выждал, дернуло, потянул, подергал, вроде бы зацепился. За камень тоже можно зацепиться, хотя упасть, наверное, лучше с деревянной стены. Тогда внизу могут оказаться опилки, а не гравий.
Задержав дыхание, он подпрыгнул, ухватился за веревку и быстро-быстро полез наверх. Только бы не подбросили дров, хотя и рассчитал, через какие промежутки подкидывают, но всегда найдется усердный дурак, что любит жаркое пламя и вечно ковыряется в углях… А тут еще уродился крупным, как медведь, хотя это только так говорится, а на самом деле медведи, честно говоря, мельче… Никакой медведь не полезет по веревке, даже за медом…
Горячечные мысли метались в черепе, сшибались, хлопая крыльями, слышал только свое спертое дыхание да вопли снизу. Там запели, кто-то верещал, снова орали, слышались звучные шлепки по спинам, будто крупная рыба била хвостом по воде.
Вершину стены ощутил по дуновению морского ветра. Тот мягко переваливал через стену, закручиваясь в незримые вихрики, и Залешанин замер, вслушивался в шаги наверху. Страж как заснул, скотина, так долго стоит на той стороне, что руки затекли, а собственное тело показалось налитым горячим свинцом.
Оказывается, дурак беседовал с дружком, а теперь тот дурак решил проводить этого до его края. Снова Залешанин висел, едва не цепляясь за веревку зубами. Пальцы разжимались, он с ужасом прикинул, сколько падать, а внизу вовсе не опилки…
Голоса над головой довольные, сытые. Залешанин вскинул взор, в полусажени от его ушей видны подошвы солдатских сапог. На двойной подошве, каблук высоковат для мужика. Видать, из новгородцев, там мужики носят сапоги с такими высокими каблуками, что за них настоящим мужикам, которые живут только в Киеве, и больше нигде на свете, соромно. Этот либо из тех краев, либо шибздик ростом…
Подошвы поскрипели, медленно оторвались от вытертой каменной плиты. Опустив голову, Залешанин сцепил зубы, дождался, пока шаги и голоса удалились, из последних сил подтянулся, заполз на вершинку, там распластался, как рыба на берегу, грудь не вздымалась, а подпрыгивала, а во всем теле была одна горячая вода вместо жил и суставов.
Он не помнил, какими словами заставил себя двигаться, переполз к воротам, зацепил веревку там и повис, упираясь руками и ногами в доски ворот из едва тронутых топором деревьев.
Тучи раздвинулись, он съежился и едва не разжал руки. На небе заблистал тонкий, как золотой волос из косы Златовласки, месяц! Просчитался, дурак, мелькнуло в голове паническое. Был же уверен, что еще пару дней будет темно! Хотя с чего решил, что в Царьграде такой же месяц? В Киеве свой, здесь свой…
Тоненький, едва заметный, серпик блистал, как начищенный таз из лучшей меди. Залешанин ощутил себя голым, только бы снизу никто не поднял головы… Внезапно он ощутил на себе тяжелый недобрый взгляд. Чувство было таким сильным, что судорожно повернулся вправо, влево, ожидая, что кто-то рассматривает его совсем рядом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
