граф, проступают они в моей памяти с удвоенной силой.
* * *
Мы шли все далее и далее по ущелью. Горы справа и слева становились все ниже и постепенно сменились обширной, поросшей лесом долиной. Утро наполнило редкие просветы в кустарнике приятным розовым сумраком. Все производило романтическое впечатление[145], и, когда факелы наши побледнели, сделавшись ненужными, мы оказались в окрестностях, заполненных нежной дымкой, из которой неясно проступали лежащие вдали розово-зеленые склоны. Все предметы представали увеличенными и казались расплывшимися, чтобы принять в себя как можно больше света от занимающегося дня. Я вновь почувствовал себя окрыленным. Прекрасная мечта предстала предо мной наяву, и все мои мысли растворились в неком неверном опьянении. Я часто охотился в этом лесу, но никогда не видел долины. Она казалась не реальной, но существующей лишь в моем разгоряченном воображении.
Мы вошли в апельсиновую рощу. Цветущие деревья благоухали, и птицы как будто только и ждали, чтобы начать приветствовать нас полногласным пением. Ветви деревьев склонялись друг к другу в неком прекрасном, мирном воодушевлении. Все вокруг только пробуждалось, еще не успев полностью воспрянуть после сумрачной ночи. Тут также рос густой кустарник, но повсюду еще были заметны следы старинного, пришедшего в упадок парка. В разросшейся траве там и сям можно было различить тянущиеся извилистые дорожки, над зарослями порой высились разрушенные беседки; деревья, стоящие правильными группами, одинокий памятник, одичавшие чужеземные цветы и неизвестные мне разновидности кустарника — все это выдавало руку работавшего тут некогда садовника. Наконец показалось здание, к которому вела длинная аллея. Почти развалившееся, шаткое, притулилось оно к стоящему позади, романтически возвышающемуся над ним холму. Многие оконные проемы зияли пустотой, но все они были зарешечены железными прутьями. Содрогнувшись от ужаса, я взглянул на своего спутника. Он был глубоко погружен в свои мысли и, казалось, совершенно позабыл обо мне. Лицо его выражало великое ожидание и предвкушение некоего значительного события.
Мы подошли к дверям. Старик проследовал вперед. Длинная лестница вела вниз.
— Не оступитесь, дон Карлос, — предупредил он меня и осветил путь факелом.
Но это его «не оступитесь» привело к тому, что я действительно оступился и чуть не упал, — к счастью, я успел схватиться за укрепленный в стене железный брус. Когда мы спустились наконец вниз, я был близок к обмороку. Я уже не мог держаться на ногах.
— Позвольте мне немного передохнуть, сеньор, — воскликнул я и уселся на нижнюю ступеньку. — Я совершенно изнемог.
Старик удивленно обернулся и осветил меня факелом. Свой я выбросил при входе.
— Слишком рано, дон Карлос, — заметил он. — Пресвятая Дева, как вы бледны! Придите же в себя.
Он сделал все возможное, чтобы меня успокоить, но глубокое предчувствие чего-то еще более ужасного — ведь старик не стал бы жертвовать настоящим впечатлением, не вредя при этом своей цели, — замкнуло мое сердце для его утешений. Неизвестность событий, ожидавших меня, полная безоружность моего положения, очевидная подавленность моего провожатого постепенно затемнили мое сознание.
По длинному проходу мы продвигались вглубь. Ведущие вниз ступени, длинные коридоры и просторные гроты сменяли друг друга. Наконец оказались мы в обширном, правильной формы зале.
— Обождите здесь, — сказал мне мой провожатый, загасил свой факел и в одно мгновение исчез. Ни единый звук и ни малейшее движение воздуха не выдало мне, в какую сторону он направился. Куда бы я ни протягивал руки, всюду была лишь черная пустота, я словно бы находился в огромной могиле, стен которой невозможно достичь. Не имея ни трости, ни посоха, чтобы исследовать протяженность пола, при каждом шаге опасался я упасть. Поначалу я замер неподвижно, но из-за усталости не мог слишком долго стоять и потому решил наконец усесться на пол, чтобы спокойно дожидаться предстоящих событий.
Это оправдало себя. Я прождал примерно четверть часа, потом еще и еще столько же, но по-прежнему оставался в одиночестве. Поначалу мне удалось успокоиться, но столь долгого ожидания я не сумел выдержать. С каждым ударом пульса, все более и более отдалявшего меня от момента моего прихода сюда, страх мой возрастал, и, когда охвативший тело жар перешел наконец в лихорадочную дрожь, достиг он своего пика. Постепенно, однако, вероятно оттого, что снаружи все сильнее сиял день, свет которого просачивался через маленькое отверстие в стене, пространство вокруг меня сделалось определенней и отчетливей, так что я мог уже различить самого себя. Наконец передо мной распахнулась дверь, двое закутанных в покрывала людей с факелами приблизились ко мне, приветствовали кивками и протянули руки, чтобы помочь подняться. Самое удивительное, любезный граф, что страх мой в этот миг совершенно исчез и я почувствовал себя так, как если бы находился среди братьев. Достойная любви большая семья простерла навстречу мне свои объятия, желая принять и приветствовать меня, чтобы дать мне впоследствии совершеннейшее, изобильное счастье в своем пристанище.
При ярком свете одного из светильников, освещавших просторную залу с зеркальными стенами, моему изумленному взору предстало многочисленное собрание окутанных белыми покрывалами людей. Они сидели в низких креслах, поставленных на неком возвышении, и тут же находился, очевидно, глава общества. Перед ним стоял стол, на котором были книги, распятие, кинжал, кубок[146], а также некоторые неизвестные мне предметы. Под другим светильником я заметил предназначенное мне пустое кресло. Несколько мгновений собравшиеся хранили торжественное молчание, и только после того, как мои провожатые вновь заняли свои места, человек, сидевший напротив меня на возвышении, встал.
Он подошел к столу, все еще окутанный покрывалом. Но тут он наконец откинул его со своего лица. Что за величаво-прекрасная, несказанно притягательная внешность, исполненная небесной доброты, в сочетании с отпечатком горького опыта! Чистый, парящий над земным бытием взор и ясный лоб, незамутненный повседневными хлопотами. Казалось, в старце этом сосредоточился неколебимый замысел нового мироустройства, совершенный образ высшей человечности. Я мог бы преклонить колена перед его величием и молиться на него.
— Ты пришел сюда, Карлос, чтобы познакомиться с нами, — заговорил он мягким голосом.
Молчаливо я выразил свое согласие.
— Так разоблачитесь же, братья!
Все собравшиеся откинули с голов покрывала. Неописуемо волнующая сцена! Лица их были полны апостольского достоинства. Тут же находились старик и мой добрый Якоб. Я готов был увидеть в них вновь обретенных друзей. Но во взгляде каждого сквозила сумрачная серьезность. С тревогой ожидали они продолжения разговора.
— Чего ты хочешь от нас, Карлос? — вновь заговорил старший.
— Ты только что сам сказал, почтенный отец: я хочу познакомиться с собравшимися.
