философии, Поповский шел по пути, проложенному Ломоносовым, автором написанных по-русски «Риторики» и «Экспериментальной физики», который физику и химию читал на родном языке и только что закончил работу над «Российской грамматикой». В своей лекции Поповский зло высмеивал всех, кто утверждал, что философию можно изучать только на латинском языке, и раскрывал всю реакционность этого утверждения. Он показывал, что основную трудность в изучении философии создает то, что до этого необходимо «пять или больше лет употребить на изучение латинского языка… Но напрасно мы думаем, будто ей (философии. —
М. Б.) столь много латинский язык понравился. Я чаю, что ей умерших и в прах обратившихся уже римлян разговор довольно наскучил. Она весьма соболезнует, что при первом свидании никто полезнейшими ее советами наслаждаться не может. Дети ее — арифметика, геометрия, механика, астрономия и прочие — с народами разных языков разговаривают, а мать… ни одного языка не научилась!..Мы причиняем ей великий стыд и обиду, когда думаем, будто она своих мыслей ни на каком языке истолковать, кроме латинского, не может», — утверждал Поповский[471]. Он дал решительный отпор придворным, поддерживающим эти реакционные теории. «Начнем философию не так, чтобы разумел только один изо всей России, или несколько человек, — говорил он, — но так, чтобы каждый, российский язык разумеющий, мог удобно ею пользоваться». Пламенным патриотизмом и безграничной верой в силу и могущество русского народа исполнено утверждение Поповского: «Что ж касается до изобилия российского языка, в том перед нами римляне похвалиться не могут.
Нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было невозможно»
[472]. Если Ломоносов первым в России начал читать на русском языке лекции по физике и химии, то Поповский начал преподавание на русском языке философии, Аничков и Барсов — математики, Десницкий и Третьяков — юридических наук, Зыбелин, Вениаминов, Афонин — медицины, ботаники, минералогии, агрономии.
Чтение лекций на русском языке завоевывалось передовыми учеными университета в борьбе с администрацией и профессорами-реакционерами, которые не только сами читали лекции на латинском либо на одном из иностранных языков, но заставляли делать это русских профессоров. Поповский, начавший курс философии на русском языке, был вынужден передать его Фромману. Не увенчались успехами и его попытки добиться для Яремского разрешения читать философию на русском языке параллельно с курсом Фроммана[473].
В 60-х годах эта борьба разгорелась с новой силой. Выращенные университетом молодые русские ученые энергично отстаивали требование Ломоносова и Поповского. Иван Третьяков в публичной речи, произнесенной 22 апреля 1768 года, связывал развитие национальной культуры, доступность образования и его распространение с преподаванием на русском языке.
Прямую поддержку в этом вопросе оказывала реакционерам администрация университета. Особенно рьяно реакционную политику проводил куратор Адодуров, мечтавший насадить в Московском университете те же порядки, какие были в академии. Он прямо запрещал чтение лекций на русском языке. В ответ на просьбу Десницкого и Третьякова разрешить им чтение лекций по всеобщему и русскому праву на русском языке, Адодуров писал: «Оные лекции иметь им на латинском языке, ровно как и прочие господа профессоры оные имеют, дабы не токмо они в том языке час от часу большую могли получать способность, но и прочие господа профессоры удобнее о пользе и исправности оных рассуждать могли. В рассуждении ж слушателей тем менее в том может быть затруднения, что они все почитаются в латинском языке уже довольное знание имеющими»[474]. Лишь после долгих мытарств с помощью директора Хераскова, поддержавшего их просьбу, Десницкий и Третьяков добились разрешения Екатерины II начать чтение лекций на русском языке[475].
Об этом университет объявлял: «С сего 1768 г. в императорском Московском Университете, для лучшего распространения в России, наук, начались лекции во всех трех факультетах природными россиянами на российском языке, любители наук могут в те дни и часы слушать, которые оным в лекционном каталоге назначены»[476].
Замечательно, что уже в первой своей лекции Поповский выступил продолжателем Ломоносова в области создания русской научной терминологии. В предисловии к «Вольфианской экспериментальной физике» Ломоносов писал: «Принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут»[477]. Ту работу, которую Ломоносов проделывал в области естественных наук, Поповский продолжал в отношении философии. Он стремился, чтобы философские понятия и категории соответствовали реальному содержанию, и в своей лекции точно определил пути выработки русской философской терминологии. «Что ж до особливых надлежащих к философии слов, называемых терминами, в тех нам нечего сумневаться. Римляне по своей силе слова греческие, у коих взяли философию, переводили по-римски, а коих не могли, те просто оставляли. По примеру их то ж и мы учинить можем». Поповский считал, что большинство терминов можно перевести на русский язык, отдельные же общепринятые и трудно переводимые термины можно взять латинские: «…оставя грамматическое рассмотрение, будем только толковать их знаменование и силу»[478]. История русской философии подтвердила, что в этом отношении Поповский стоял на совершенно правильном пути.
И во время учебы в Академии Наук, и во время своей деятельности в Московском университете Поповский активно поддерживал Ломоносова в его борьбе за чистоту и развитие общенародного русского языка. В одном из своих стихотворных произведений он дал яркую картину развития языка и подчеркнул, что подлинным творцом языка является народ:
Не меньше же и в том опасну должно быть,
чтоб смысла новыми словами не затмить,
но если свяжешь их с другими так рассудно,
что силу их узнать читателю не трудно,
иль нужда позовет дать новое совсем
название вещам незнаемым никем…
Как наши прадеды сносили терпеливно,
так никому и впредь не будет то противно,
что новую кто речь в стихах употребит,
которую народ давно уже твердит.
Как лист на деревах по всяку осень вянет,
так честь старинных слов со временем престанет.
На место их опять другие возрастут…
Иные после нас везде возобновятся,
что в наши времена и слышать все стыдятся,
иные напротив народу будут смех,
которые теперь в почтении у всех.
Слова подвержены одной народной власти,
который по своей располагая страсти,
одни приемлет в речь, другие гонит вон,
употребление считая за закон[479].
Стиль Поповского получил высокую оценку не только у современников, но и в XIX веке. «Стихотворство его чисто
