Счастливый и гордый, с барабаном на боку и с палочками в руках, я выбежал на улицу и зашагал впереди Мелани, колотя в барабан. Я шел, как в атаку, уверенный, что увлекаю войска к победе. Правда, у меня было чувство, в котором я не хотел признаваться и самому себе, — чувство, что барабан мой звучит не очень громко и что его, пожалуй, будет уже не слышно на расстоянии мили. И действительно, ослиная кожа (если только это была кожа, в чем я теперь сильно сомневаюсь), была плохо натянута и почти не давала звука под ударами палочек, до того маленьких и до того легких, что они совсем не чувствовались в пальцах. Я узнал в этом миролюбивый и бдительный характер моей матери и ее постоянное стремление изгонять из дому шумные игрушки. Она уже удалила оттуда ружья, пистолеты и карабины, о чем я очень сожалел, так как упивался всякой трескотней, и при звуке выстрелов душа моя таяла от восторга. Ясно, что барабан не должен быть немым, но вдохновение восполняет все. Громкие удары сердца звучали у меня в ушах, как гул славы. Я ощущал ритм, который заставлял идти в ногу тысячи людей, я слышал барабанную дробь, наполняющую души трепетом и героизмом. Я видел в цветущем Люксембургском саду бесчисленные колонны, шагающие по бесконечной равнине. Я видел лошадей, пушки, зарядные ящики, глубоко вспахивающие дорогу, сверкающие каски с черными султанами, медвежьи шапки, развевающиеся перья, копья, штыки.
Да, я видел, я ощущал, я создавал все это. И, присутствуя сам в творениях моей фантазии, я и сам был солдатами, лошадьми, пушками, пороховыми погребами, пылающим небом и окровавленной землей. Вот что я извлекал из моего барабана! А тетя Шоссон еще спрашивала меня, что я буду с ним делать!
Когда я вернулся домой, там царила тишина. Я стал звать маму, но она не ответила мне. Я побежал в ее комнату, потом в гостиную с розовыми бутонами, но никого не нашел. Я вошел в кабинет отца — он был пуст. Только «Спартак» работы Фуаятье, стоявший на каминных часах, жестом извечного негодования ответил на мой взволнованный взгляд.
Я крикнул:
— Мама! Где ты, мама?
И заплакал.
Тогда старая Мелани рассказала мне, что отец с матерью вместе с г-ном и г-жой Данкен сели на улице Булуа в дилижанс и уехали в Гавр, где пробудут неделю.
Это известие повергло меня в отчаянье, и я узнал, какой дорогой ценой достался мне барабан. Я понял, что матушка подарила мне игрушку, чтобы скрыть свой отъезд и развлечь меня на время ее отсутствия. И, вспоминая, каким серьезным, немного грустным тоном она, целуя меня, сказала: «Будь умницей», — я спрашивал себя, как я мог ни о чем не догадаться.
И я думал: «Если б я знал, я бы не дал ей уехать».
Мне было горько и вместе с тем стыдно, что я позволил обмануть себя. И ведь сколько разных признаков могли бы меня предостеречь! В течение нескольких дней отец и мать шептались между собою, дверцы шкафов скрипели, груды белья лежали на кроватях, чемоданы и саквояжи стояли в комнатах. Выпуклая крышка одного из чемоданов была покрыта пузырчатой, облупившейся кожей, а поперек ее шли грязные черные деревянные полосы отвратительного вида. Да, было столько разных указаний, что даже самая жалкая собачонка встревожилась бы, увидев их. Отец как-то говорил, что Финетта всегда предчувствовала отъезд хозяев.
Квартира казалась огромной и пустынной. Жуткая тишина, царившая в ней, леденила мне сердце. Право же, Мелани была слишком мала, чтобы заполнить все это пустое пространство: ее гофрированный чепчик был совсем не намного выше моей головы. Я любил Мелани, я любил ее со всей силой своего детского эгоизма, но она недостаточно заполняла мой ум. То, что она говорила, не представляло для меня никакого интереса, У нее были седые волосы и согнутая спина, но она казалась мне большим ребенком, чем я сам. Перспектива провести вдвоем с ней целую неделю ужасала меня.
Она пыталась меня утешить. Говорила, что неделя пройдет быстро, что мама привезет мне хорошенький пароходик и я смогу пускать его в пруду Люксембургского сада, что отец и мать будут рассказывать мне о своих дорожных приключениях и так хорошо опишут прекрасный порт Гавр, что мне покажется, будто я и сам побывал там.
Надо признать, что последний довод был недурен, если уж голубок из басни тоже прибегнул к нему[173], чтобы утешить в разлуке свою нежную подругу. Но я не желал быть утешенным. Я полагал, что это невозможно и что горе будет выглядеть куда благороднее.
Тетя Шоссон пришла пообедать со мною. Я не испытывал ни малейшего удовольствия, видя перед собой ее совиную физиономию. Она тоже начала преподносить мне утешения, но они были так же черствы, как те пряники, которыми она угощала. Она была слишком скупа от природы, чтобы дарить щедрые, свежие, чистые утешения. За столом она заняла место моей дорогой мамы и таким образом отогнала от него ту неосязаемую тень, тот незримый свет, тот неуловимый отпечаток — словом, все то, что остается от дорогих отсутствующих на вещах, связанных с ними.
Нелепость ее присутствия выводила меня из себя. В полном отчаянье я отказался от супа и был очень горд своим отказом. Не помню, подумал ли я тогда, что Финетта в подобных обстоятельствах поступила бы, должно быть, точно так же, но если бы и так, то это вовсе не могло меня унизить, ибо я признавал, что по части инстинкта и чутья животные стоят намного выше меня. Матушка перед отъездом распорядилась приготовить слоеный пирог и крем, надеясь, что это немного облегчит мое горе. Я отказался от супа, но съел слоеный пирог и крем, и действительно нашел в этом некоторое утешение.
После обеда тетя Шоссон посоветовала мне поиграть с Ноевым ковчегом. Этот совет привел меня в ярость. Я ответил ей самым дерзким образом и вдобавок без всякой причины осыпал оскорблениями также и Мелани, которая за всю свою святую жизнь не заслужила ничего, кроме похвалы.
Бедное создание! С нежной заботливостью она уложила меня в постель, утерла мне слезы и перенесла ко мне в комнату свою складную кровать. Тем не менее я очень скоро ощутил страшные последствия того, что моя дорогая матушка бросила меня. Однако, чтобы понять дальнейшее, необходимо припомнить, что каждую ночь, в этой самой комнате, перед тем как заснуть, я видел со своей постели целый отряд маленьких человечков с большими головами, горбатых, кривоногих, странно уродливых, в войлочных шляпах с перьями и в огромных круглых очках. В руках у них были самые разнообразные предметы, как, например, вертелы, мандолины, кастрюли, бубны, пилы, трубы, костыли, и, извлекая из этих инструментов нестройные звуки, они отплясывали причудливые танцы. Их появление в комнате в столь поздний час уже не удивляло меня: я был недостаточно хорошо знаком с законами природы и не знал, что оно им противоречит. Поскольку человечки аккуратно приходили каждую ночь, я не видел в этом ничего особенного, и если они все-таки пугали меня, то страх мой был не так велик, чтобы я стал кричать. Меня в значительной степени успокаивало то, что маленькие человечки всегда маршировали вдоль стены и никогда не приближались к моей кроватке. Таков был их обычай. Они как будто даже не видели меня, а я едва дышал, стараясь не обратить на себя их внимания. Разумеется, только доброе влияние матушки удерживало их на расстоянии, и, как видно, старая Мелани не имела над этими злыми духами такой же власти, ибо в ту ужасную ночь, когда дилижанс с улицы Булуа уносил моих дорогих родителей в далекие страны, маленькие музыканты впервые заметили мое присутствие. Один из них, с деревянной ногой и с пластырем на глазу, показал на меня пальцем своему соседу, и вот все они, нацепив огромные круглые очки, обернулись в мою сторону и начали с любопытством разглядывать меня далеко не дружелюбным взором. Я весь затрясся. Когда же, приплясывая и потрясая вертелами, пилами, кастрюлями, они подошли к моей кроватке и один из них, с похожим на кларнет носом, направил на меня огромную, величиною с подзорную трубу, клистирную трубку, я весь похолодел от ужаса и закричал:
— Мама!
Старая Мелани прибежала на мой зов. Увидев ее, я залился слезами. А потом все-таки уснул.
Проснувшись под чириканье воробьев, я уже все забыл — и печальное отсутствие родителей и мое одиночество. Увы! Светлое лицо моей дорогой мамы не склонилось над моей постелькой, ее черные локоны не коснулись моих щек, я не вдохнул аромат ириса, которым всегда Пахло от ее пеньюара. Зато похожие на мороженые яблоки щеки старой Мелани, в обрамлении огромного чепца с лентами, появились передо мной, и я увидел на кофте этого доброго создания изображения храмов и амуров. Они были вытиснены розовой краской по желтоватому полю, и она носила их в простоте душевной. Это зрелище снова пробудило мою скорбь. Все утро я уныло блуждал по безмолвной квартире. И, обнаружив на одном из стульев в столовой мой барабан, я с яростью швырнул его на пол, а потом продавил ударом каблука.
