В темноте во время нашего одинокого бодрствования все, что я знал об этом мире, вся моя жизнь, все стершееся и потускневшее в памяти, безжалостно пронеслось передо мной. Мне многое вспомнилось: детские игры, люди, которых я знал, когда-то сказанные слова, но ярче всего — отцовская бабочка, которую он сделал из дерева и проволоки и оживил с помощью волшебства, когда я был совсем маленьким; какой красивой и нежной она была и как я плакал, когда она умерла, и свет померк на ее крылышках.
Просунув руки между столбиками поручня, я плотно сжал ладони, а потом развел их — там сидела крошечная огненная бабочка с золотисто-белыми крыльями, окаймленными по краям ярко-красными полосками.
Тика смотрела на нее широко открытыми глазами — ее рот тоже раскрылся в беззвучном возгласе изумления.
— Это тебе, — сказал я.
Она протянула руку.
— Нет. Пусть она сама прилетит к тебе.
Бабочка робко поднялась в воздух, чуть отлетела во тьму, затем вернулась обратно и, облетев несколько раз вокруг головы Тики, сверкая, приземлилась ей на лоб.
— О! Она теплая.
— Не бойся, она не обожжет тебя.
Так мы и сидели, а бабочка то складывала, то открывала свои крылышки. Вскоре мы прижались друг к другу; Тика заснула, положив голову мне на колени, а я разглядывал бабочку, пересевшую на ее щеку. Так я и просидел всю ночь, а в сером свете утра бабочка потускнела и растаяла.
Наше дальнейшее путешествие показалось мне тщательно продуманным и подготовленным турне по Нижней и Внутренней Гегемонии, прерывавшимся на несколько дней или даже недель в крупных городах, расположенных между Тадистафоном и Дельтой: в Акхносфоне, Горадасе, Моракисфоне, Дэр-эс-Ирраде и других. Госпожа Хапсенекьют завела собственный двор, словно была царицей, и временами особо отличившимся фаворитам дозволялось повидаться со мной. Я предсказывал судьбу. Я толковал смысл описанных мне знамений, или даже гадал по предметам, которые мне давали: сломанный зуб, кусок дерева, причудливо инкрустированный кинжал. Насколько правдивыми были мои пророчества, а сколько в них было обмана и какое участие принимали в этом все остальные чародеи, живущие во мне, я сказать не мог.
Однажды ко мне привели дочь благородного господина, которой, как мне сказали, овладел демон в форме змея с человеческим лицом. Он проник в нее, когда она купалась в реке.
Столкнувшись с подобным случаем, Секенр растерялся. Но Бальредон знал, как с этим бороться — старый Бальредон, который однажды побывал в необычном городе из камня высоко в горах неподалеку от устья реки, где почитали Рагун-Кемада, Бога-Орла. Я обратился к неоспоримому опыту Бальредона, и все остальное превратилось для меня в сон. Именно Бальредон, не прикасавшийся к живой плоти шесть веков, возложил руки на девушку, вошел в нее и обнаружил злого духа, обвившегося у нее вокруг сердца. Я мог только смотреть и слушать, как они с демоном общались в течение многих часов, иногда значительно более тепло и сердечно, чем мне того бы хотелось. Я уже начал побаиваться, как бы эти двое не заключили союз и не появились в нашем мире вдвоем: Бальредон в моем теле, как в новом костюме, а демон — внутри Бальредона; но в конце концов они поссорились, и наконец я, обливаясь потом и еле живой от слабости, проснулся на полу у кровати девушки, а от демона осталось лишь дымящееся пятно на моей вытянутой руке.
Бальредон ушел в глубину сознания. Мне кажется, лишь ревность Таннивара, Лекканут-На, Орканра, отца и всех остальных, кто жил внутри меня, даже тех, кого я не знал, спасла меня. Они не позволили Бальредону забрать то, в чем их обделили. Я слышал, как они шептали: «Он не будет владеть телом. Не будет». Вот, оказывается, чем я был для них — телом, резервуаром, вещью, которую можно использовать. Именно для этих целей отец предназначал мою сестру Хамакину. Всего лишь вещь.
Неку была страшно довольна этим чудесным исцелением. Весть о нем распространилась очень быстро. Она, бесспорно, приложила к этому руку. Теперь обо мне все говорили, как о «волшебнике госпожи Хапсенекьют». В каждом городе я становился предметом самых удивительных, иногда жутких историй.
Наш эскорт рос: ученые, философы, солдаты, офицеры, чиновники, огромное количество богатых бездельников, искателей приключений и множество прочих проходимцев, искавших благосклонности, а возможно, и руки знатной дамы. По мере нашего продвижения по реке мы полностью загрузили барку пассажирами: на судне скопились толпы народа, а всю палубу заполнили павильоны и палатки всевозможных форм и цветов. Вскоре нас стала сопровождать барка поменьше, затем три низко сидящих в воде быстроходных судна с треугольными парусами и наконец — военная галера, длинная и узкая, с одной скамьей для гребцов, с поднятым носом и кормой, стилизованными под свирепых речных коршунов.
Я коротал время на палубе главной барки, на корме за ширмами или, когда мне хотелось, у всех на виду, или в палатке, размеры которой позволяли мне лечь, растянувшись в полный рост. Кордон из вооруженных стражников охранял мое «уединение». Я чувствовал себя, как птица в клетке, которую кормят, о которой заботятся, но держат про запас, приближая к себе, лишь когда понадобится.
И все же Тика по-прежнему находила и время, и возможность приходить ко мне по вечерам, и меня поддерживало общение с ней. Она рассказывала мне о Городе-в-Дельте и о тех чудесах, которые меня там ожидают. Она пыталась обучить меня игре на музыкальном инструменте, который назывался цат, и мы часами сидели в темноте, пощипывая струны, наигрывая отрывки из песен, перешептываясь.
— Мама намерена стать царицей, — сообщила мне Тика однажды вечером.
— Я знаю.
— Ах, да. Волшебники все знают.
— Когда-то ты назвала меня наивным. Но разве это не очевидно?
Тика пожала плечами.
— Да, мне кажется. Люди боятся. Старый царь скоро умрет. В сатрапиях становится все неспокойнее, там все больше и больше стремятся к независимости, но кочевники заргати угрожают всем. Или все должны объединиться, или каждому городу придется самому заботиться об обороне, и многие из них падут. Так что существует очевидная возможность…
— Старый царь? — переспросил я. — Что-то мне не кажется, чтобы он был стар.
— Благословенный Венамон Четвертый правит Великим Царством Объединенной Гегемонии уже сорок семь лет, и боги хранят его.
— Но… но я был рожден на десятом году его царствования и…
Она покачала головой, немного напуганная моим замешательством.
— Тогда тебе должно было исполниться уже тридцать семь. Я почти совсем ничего не знаю о тебе, Секенр, но я уверена— тебе нет тридцати семи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
