страстный взоръ свой къ мужу, что шелъ поодаль нея и очень походилъ на Загрея, и нѣжно-величаво преклонила главу свою къ мощнымъ раменамъ мужа сего.
– Землею?! – крикнулъ М., и страшнымъ было лице его, но сквозь страшно-ярый обликъ его явилъ себя, безъ сомнѣній, и страхъ. Дѣва отвѣтствовала:
– Землею. Ибо любая мысль есть драгоцѣннѣйшій изъ плодовъ Земли. Поистинѣ: онѣ вырастаютъ изъ земли подобно деревамъ и наливается сокомъ словно спѣлыя ягоды, готовыя пасть въ породившую ихъ землю: се есть высшее украшеніе міра. Послушай, М.: мысли твои суть не твои мысли, но мысли міра; я вѣдаю: ты о томъ догадывался. Знай, что это такъ, что въ этомъ и сокрыта истина, прекраснѣйшая и совершеннѣйшая изъ созданнаго Землею, роза Земли!
Она продолжила – откуда-то созади:
– Мысли – такіе же плоды земли, что и яства сіи – взгляни! – тутъ Дѣва указала на столъ изъ темнаго дерева, рѣзной и огромно-тяжелый, покрытый дивными ослѣпляюще-лазурными тканями съ узорами, въ которыхъ теряется глазъ, потрясенный и пораженный; виноградныя кисти обвивали крѣпкія ножки стола; полонъ онъ былъ златыхъ кубковъ и кувшиновъ съ багряными искрящимися винами, стоящими близъ блюдъ съ величаво покоившимися куропатками и прочими звѣрями да гадами морскими, что вздымались на сверкающихъ подносахъ и тарелкахъ словно живые; блистали на столѣ жемчугъ и слоновая кость: ими были покрыты тарелки; виднѣлись и обильные числомъ фрукты – и критскіе, и изъ дальнихъ странъ, и вовсе диковинные, какихъ свѣтъ не видывалъ. Она продолжила: – Не разумѣешь же ты яства сіи и питія, коимъ позавидовалъ бы любой богъ, любая богиня, выдуманными? Отпей же и вкуси хлѣбовъ! Пей во здравіе!
М. вопреки мелкому благоразумію безстрашно отпилъ; буйство всѣхъ критскихъ луговъ да лѣсовъ ударило въ голову въ причудливомъ переплетеніи съ незнакомыми, неизвѣданно-божественными ароматами, способными даровать праздникъ и самой мрачной, разочаровавшейся во всёмъ душѣ; взоръ его – но не умъ и не духъ – было помутился; онъ послѣ нѣсколькихъ мгновеній сего замѣшательства словно оборвавъ самого же себя, чувствованія души своей, молвилъ:
– Что жъ, ежели это всё и такъ…безразлично…въ томъ моя воля, чтобы прежнія, а не нынѣшнія, слова твои были истиною…знай же, я приложу къ тому всѣ силы! Ужели ты не зришь всю мерзость міра? – говорилъ онъ, лице его было печально, и въ раздумьи онъ снова отпилъ изъ кубка и добавилъ къ сказанному: – Ты знаешь, я любилъ и люблю: Дѣву прежнюю; а тебя и знать не хочу!
Въ гнѣвѣ выхвативъ мечъ, во мгновеніе ока онъ пронзилъ Дѣву – и не стало: Дѣвы, стола, мужа…Но вскорѣ – многочисленными свѣтами – явилъ себя многоочитый Ариманъ. М., храбро глядя въ неудобозримыя глуби Аримана, рекъ:
– Чего ты хочешь, тьма? Пиръ горой, лучшія вина льются рѣкою, – это алчба сброда именемъ человѣчество, счастье коровъ: этимъ удумалъ меня прельстить? Наивный, искушенія твои суть ничто для меня, ибо я возложилъ плоть на алтарь духа. И коли нѣтъ Того, Неизреченнаго, коли и горняго нѣтъ, то буду жить какъ жилъ и учить о томъ, о чёмъ училъ!
Ариманъ взметнулся и, казалось бы, пропалъ, но тотчасъ же возвратился, снова ослѣпивши героя хаотическими дёргами свѣтовъ, и гласомъ скрежещущимъ, раздвоеннымъ, словно языкъ змѣи, прошипѣлъ, и сквозь величаво-неспѣшное его шипѣнье сочился ядовитый смѣхъ:
– Ничто не измѣнитъ Судьбу: ни твою, ни мою!
– Даже если сіе есть правда…пусть такъ…дѣло мое…ненапрасно…оно будетъ жить въ сердцахъ немногихъ, – ослѣпленный свѣтомъ и оглушенный шипѣньемъ, перебарывая себя вновь и вновь, щурясь и прикрывая дланью очи, отвѣтствовалъ М.
– Что Намъ и что міру (а Мы есмы міръ) до немногихъ, ибо міръ стоитъ многими. Ты чуждъ Намъ. Не Мы создали тебя, но Иной – Тотъ, Кого алчешь ты всего болѣ, Тотъ, Кому взываешь, моляся, Тотъ, Чьимъ голосомъ ты глаголешь съ иныхъ поръ, когда смѣнилъ ты кожу и языкъ, думая и нынѣ, что то – твой голосъ, Тотъ, кто влагаетъ въ тебя мысль, когда думаешь, что то – твоя мысль. Ты узришь Его: по великой Его милости.
И духъ небытія ринулся: въ небытіе: Ариманъ удалился столь же внезапно и непостижимо, какъ и возникъ, какъ и исчезли давеча – словно дымъ – и яства. М. сознавалъ, что коли явился Ариманъ, то вскорѣ явится и иной, болѣе опасный, по слову Дѣвы: Люциферъ. М. стеръ стекавшіе поты съ лика своего и, глядя за окоемъ, въ безконечныя дали, возгласилъ:
– Судьба, желаешь ты, дабы предвѣчная твоя сестра – Смерть – забрала меня къ себѣ, и я лишь одно могу молвить на извѣчную твою дерзость: еще ничего не кончено, тебѣ не осѣдлать меня, я скорѣе самолично освобожу себя изъ бренной оболочки, нежель дамъ тебѣ сердцевину Я: Cебь – твоя, Я – мое. Я буду стязаться съ тобою одною рукой и спиною къ тебѣ вставши. Ахъ, бытіе мое горько: какъ соль.
Тьмою облекался день, сгорѣвшій въ потокахъ временныхъ. Медлительно-неспѣшно ступала по небосводу Луна. Туманъ всевластною чарою стелился по землямъ добрыхъ. М., оглядѣвъ пространства, собрался было итти въ шатеръ, но тотчасъ же – созади него – молнійнымъ маревомъ всё прорѣзалъ свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, яко звѣзда, падшій съ небесъ. Нулліоны лучей облили-ослѣпили-пронзили судьбоборца, и свѣтъ осіялъ всѣ теми и тѣни и нутро ихъ. Холодъ ужаса объялъ М. Гласъ неотмiрный возглаголалъ величаво-неспѣшно:
– Радуйся, величайшій изъ уже рожденныхъ и еще-не-рожденныхъ. Ты родился на земли, но черпаешь Себя изъ божественнаго Ничто, откуда и Я родомъ, и милостью Ничто Ты – еси. Міръ – лишь Тѣнь, бросаемая лучомъ Солнца: Меня. Лучъ изливаетъ свѣтъ свой отъ полноты божественной, но свѣтъ его не доходитъ нынѣ до міра. Зачѣмъ, зачѣмъ всего Себя Ты тратишь на бренный сей міръ, и, будучи безсмертнымъ, съ мечомъ ты бродишь средь тѣней, средь смертныхъ, зловѣщъ, какъ богъ? Онъ – поле испытаній и лишь этимъ цѣненъ; но ты переросъ его, тебѣ онъ малъ безмѣрно. Вѣдь вѣруешь же Ты въ горніе предѣлы? Зачѣмъ желаешь Ты тѣни убѣлить? Ты уже, уже содѣлалъ смертному не дозволенное, мѣру человѣческую превзошедши, о всё предѣлы поборовшій! Такъ зачѣмъ и понынѣ пребывать въ дольнихъ сихъ предѣлахъ? Ибо вѣдаешь Ты, ЧТО есть Я: Ты первымъ сіе позналъ, никто не зналъ Я, никто не имѣлъ Я, ибо лишь Ты моимъ пречистымъ созданъ духомъ: по образу моему и подобію. Вся земля внемлетъ шествію твоего Я, первому изъ рожденныхъ. Тебѣ лишь плоть чинитъ великія помѣхи, оковы налагая: Себь препятствуетъ твоему Я. Но вѣрь мнѣ: такъ было, нынѣ – иначе! Себь всё не смирится, что она несравнимо ниже Тебя, что уже ее Ты поглотилъ: своимъ
