Устроено так:
В огромных широких коридорах стоят кровати, койки и банкетки, везде, на каждой годящейся поверхности лежит человек. Прооперированных кладут в коридор, потому что реанимация полна; к тому же в реанимацию лучше не попадать — там пьяные медсестры ночью танцуют, а женщины и мужчины лежат вперемешку — правда, им там не до того, чтобы подглядывать. Температуру в реанимации никто не измеряет, а таблички с именами больных перепутаны — теснота, толчея, да и выпимши иногда (от жизни такой как не выпить). И вот эта жуткая реанимация набита, и тех прооперированных, что попроще (ну аппендицит там или желчный пузырь) кладут в коридор — палаты (по десять человек минимум) тоже забиты.
Спрашиваю: почему так?
Ощущение — что на улице артобстрел и подвозят раненых. Кто с чем, чаще всего почему-то перитонитом, и это, объясняют мне, естественно: люди стараются перетерпеть боль. А как не стараться, если они представляют, куда попадут.
И вот спрашиваю: ну почему так много народа? В других больницах все же не так. Ну, я не о платных, разумеется. Но есть и федеральные и ведомственные, где народу не так много.
А просто все, мне объясняют. Дело в том, что мы стариков всех берем. Обычно стараются стариков не брать, а мы берем всех — и бомжей, и стариков. Я считаю, говорит зав отделения, хирург, что всех надо спасть. Да тут же выжить невозможно, говорю. Ничего, говорит, прорвемся.
То, что в Чечне убивали необученных мальчиков, широко известно; отправляли на убой — вот и все. И в Афганистане, судя по рассказам, примерно так же, хоть и не до такой степени. Я видел Афганистан уже во время американской кампании, и видел как экипированы ихние солдаты, какое прикрытие имеют и как контролируемы всеми способами. И тамошние жители (в Музари Шарифе и Кабуле многие говорят по-русски) рассказывают, как заботились о русской армии в прежние годы, точнее — как не заботились. Смерды — что о них горевать.
Вернусь к больнице.
Это широкие, метров по десять шириной коридоры (бывшая усадьба), раздолбанный кафельный пол, стены в протечках, ржа по всем трубам. Туалет (один на этаж, то есть на двести человек) новый заведующий сменил. Теперь в туалете три чистых унитаза (на двести человек). А был один толчок (другого слова нет) оранжевого цвета. Я этот туалет знаю хорошо: туда пять лет назад моего родственника привезли ночью, он там себе шейку бедра сломал — пол скользкий от мочи. Подтверждаю, стало чище. Правда, туалет один, палат шестнадцать, в среднем по десять человек, и в коридоре человек сорок-шестьдесят. То есть, меньше сорока не бывает, а при мне было шестьдесят три.
Одеяла байковые, неплохие, бывает хуже. Про еду говорить не стану.
В целом — картины Гойи (есть у него такие картины — больницы, дурдом рисовал) уступают по выразительности. Я в подробности не вдаюсь, чтобы не шокировать читателя.
Эти люди не нужны. Вообще не нужны. Хирург их спасает — против всякой логики. Но они не нужны.
Многие сетуют на отсутствие программы (26.03.2012)
Многие сетуют на отсутствие программы у тех, кто желает изменить общество. Между тем программа присутствует и, чем дальше, тем яснее читается.
Всякое очередное движение социальной мысли, как то: защитить опального банкира, но не трогать систему банковских махинаций; осудить Православную церковь и противопоставить ей нравственность улицы; осудить власть, но не менять природу власти, которая состоит в унижении толпы — это только кажется нелепым.
Но общественная конструкция и нравственная программа общества — в целом складываются. Сперва я удивлялся: как можно осуждать один воровской клан (Путина) и служить в другом воровском клане (Березовского, Усманова, Абрамовича)? Как можно поддерживать опального банкира и не поддерживать тысячи безымянных бездомных? Как можно сочувствовать хулиганкам, но не сочувствовать тем, кто реально отбывает срока ни за что — часто за сопротивление насильнику? Как можно стремиться к наживе и жить в суете, а одновременно выступать за общественную мораль? Как можно завидовать Западу, который сегодня в беде именно по причине стяжательства, — и одновременно стремиться не к общественному единству, но к избирательному стяжательству? Это на первый взгляд загадочно, не очень конструктивно.
Однако конструкция есть — и образ желанного общества имеется. Это Пятый круг Ада, описанного Данте. Дождь, льющийся на чревоугодников в Третьем круге, стекает по кругу Четвертому — там, где обитают мздоимцы и стяжатели, скряги и накопители, — и образует стоячее болото Стикс.
В этом болоте живут завистники. Они завидуют чужой богатой жизни, пресмыкаются перед сильными и ненавидят слабых, они не могут образовать коллектива, чтобы преодолеть свои мучения, они захлебываются зловонной жижей, но не могут плыть. Это Болото и есть та социальная конструкция, которую мы усердно строим — продолжая обжираться и воровать, клеймить глупых жестоких попов и самовыражаться в ресторанах.
В защиту обряда (05.04.2012)
Когда князь Владимир выбирал монотеистическую религию на смену язычеству, он остановил свой выбор на Византийском варианте христианства. Как рассказывают летописи, решающим фактором явилась торжественность и пышность обряда. Князь хотел выбрать того Бога и ту веру, которая наглядно являет славу и силу. Богатство храма, яркость и пышность ритуала произвели на князя сильное впечатление.
Надо сказать, что европейские храмы того времени были просты. Спустя полтора века аббат Сюжер (Сен-Дени) способствовал смене романского стиля на готический; убедил в том, что пышность и богатство церкви суть отражение славы Господа. Так возникла готика — изощренный и очень орнаментально богатый архитектурный стиль. Православная же религия (Схизма последовала мгновенно за выбором Владимира, через полвека) пышностью ритуала и богатством обряда руководствовалась изначально.
Богатство и роскошь не есть прихоть того или иного архипастыря — это лишь непременная дань обряду. Так устроена Православная церковь. Православные — не баптисты, не сайентологи, не квакеры и не адвентисты седьмого дня. Православный храм — не молельный дом некоей протестантской секты, в котором можно находиться не снимая головного убора (квакерский обычай). Православный храм в известном смысле подавляет величием. И Патриарх — именно по своему чину, а не по алчной прихоти (хотя это может и совпадать) — облачен в драгоценные ризы и живет богато. Претензия, неожиданно вмененная паствой к Храму и Патриарху, должна быть переадресована всей русской культуре, воспитанной на Православии — на переживании оного, осмыслении оного и размышлениям вокруг. Так, например, Лев Николаевич Толстой не любил обрядовую церковь и высказал немало горьких (и глубоких) упреков в адрес последней. Впрочем, отметим, правды ради, что Лев Николаевич не любил вообще неправду и стяжательство — и вероятность того, что он стал бы славить миллиардера Прохорова и его благостную сестру — такая вероятность исчезающе мала. Желание просвещенной публики идти стопами графа Толстого понятно и не может не вызвать сочувствия, но изумляет то, что следование графу не вполне последовательно. Отказаться от стяжательства — славно. Стяжательство есть позор и непоправимая беда для человеческой натуры. Об этом задолго до возникновения христианства предупреждали Платон, Диоген Синопский, Антисфен и Сенека. Стяжательство уродует душу навсегда. Церковь в этом смысле с античными мыслителями сугубо солидарна. Жизнь отдельных пастырей и простые сельские церкви как нельзя лучше это иллюстрируют.
Однако сам по себе институт Церкви, и жизнь ее главных предстоятелей — это нечто иное. Пышность убранства церкви есть воплощение славы Господа, есть элемент обрядовой веры. В уместности этого можно сомневаться, этот обряд можно обсудить в теологическом диспуте. В конце концов, можно пенять князю Владимиру, зачем выбрал православие, а не иудаизм, где убранство храма попроще. А можно — и это благородно — вернуться к образу жизни прихожан катакомбной церкви.
Но опровергать торжественную часть православного обряда и одновременно поклоняться золотому тельцу в лице самых вопиющих его жрецов — это поразительная особенность нашего кривого времени.
Рукопожатные (10.04.2012)
В былые годы существовало такое присловье: дескать, каждый знает «через три рукопожатия» английскую королеву. Скажем, папа знакомого мальчика ездил в командировку в Лондон, и ходил в русское посольство, а посол знает английскую королеву — вот вам, пожалуйста, связь с Виндзорами. В нынешние времена королеву знают уже через два рукопожатия.
Но интереснее другое.
Сегодня тот самый класс, который некогда знакомился с Британским правящим домом, знаком с большим количеством воров и убийц — и всего через одно рукопожатие. Я даже говорю не про осужденного за убийство Невзлина, который является попутно и «рукопожатным» правозащитником. И не про обыски в галерее Триумф, где все любят пить шампанское, в то время как там функционирует игорный бизнес, а водитель фигуранта дела задушен в лесу. И не про Усманова, ранее судимого, и не про Абрамовича, который Сибнефть приватизировал вместе с Антоном Могилой, бандитом. И не про солнцевского авторитета, учредившего литературную премию. Они, конечно, наиболее заметны — и Абрамович назван самой авторитетной фигурой арт-жизни. Но я говорю вообще — про любого пылкого человека, делающего сегодня карьеру журналиста, пиар-агента, политолога либеральной складки, про демлидера или ресторатора, певца или менеджера — словом, про сливки общества. Все они, так или иначе дружат с убийцами и ворами, и зависят от них. Это увы так. Раньше всех грела формула Бродского, ее обожают повторять, оправдывая родных жуликов. Глупость этой формулы в том, что кровопийцы берутся только из ворюг, больше им взяться неоткуда.
