Первые дни все были заняты каждый день и буквально валились с ног, потом переменили расписание — стали ходить через день в две смены по 14–17 часов, но это было не лучше. Без привычки к такой работе, целый день на ногах в нервном напряжении, чтобы все успеть, все заметить, я так уставала, что весь свой свободный день пролеживала. О хозяйстве не могло быть и речи. Льва, если он не приходил вечером пить кофе и ждать меня, чтобы отвести домой, я не видела вовсе. Много денег и много тортов — вот все, ради чего я работала. Ежедневные обиды — мои и других, — накоплялись. Большинство кельнерш были из хороших семей, по крайней мере первое время, ни одной профессионалки, поэтому роль прислуги они так и принимали как «роль» — 5 или 6 из них снимались в кино, и это облегчало им их самочувствие.
Каждый день бывали маленькие развлечения, приходили знакомые то к одним, то к другим. У меня каждый день был кто-нибудь. Одни удивлялись, увидев меня здесь, другие приходили специально, чтобы посмотреть, как я работаю. Все эти люди вызывали самые различные чувства своим появлением. Особенно неприятно было встречать людей с кинофабрики или моих партнеров из «Европейской». Хороших знакомых, как Лелю Масловскую, приходившую с мужем[435], или друзей Льва я приветствовала как своих спасителей, особенно если было много народа, я их сажала за свой столик и ничего не давала целый вечер, если бывала занята. Приходил Анатолий, всегда навеселе, один раз, к сожалению, без меня, он так накачался, что заснул за столом, и когда его подняли — свалился во весь рост. Рассказывали, что его несли 6 официантов и кричали: «Да здравствует Красный флот!» (Анатолий был в форме.) Его отнесли в номер к знакомым инженерам, и он пришел в себя только на следующий день.
Была среди наших девушек пара очень неприятных, которых вскоре убрали, чтобы они не портили общего впечатления. Одна из них, еврейка, бывшая замужем за итальянцем и знавшая немного испанский и итальянский языки, была просто ужасна. Она держала в страхе всех своей наглостью и безобразными выходками. Она перехватывала заказы, заманивала от самых дверей посетителей, не смущаясь тем, что не справлялась с работой, хватала чужие подносы, чужую посуду и т. д. В довершение всего она уезжала из «Астории» с разными хахалями, каждый день с другим. С трудом и шумом удалось ее убрать. Она, видите ли, была комсомолкой и имела голос в месткоме, где чернила всех, направо и налево, лишь бы выгородить себя. Когда она всё-таки ушла с рёвом и угрозами, все вздохнули легче.
Не выходя из состояния утомления, я жила так, пока не заболела слегка гриппом, но пришлось вызвать врача «квартирной помощи» и лечь в постель. Женщина-врач оказалась чрезмерно добросовестной — держала меня две недели на бюллетене и в конце лечения дала направление в туберкулезный диспансер, которым я не воспользовалась.
Я лежала несколько дней в мрачном настроении, одна, кашляя, как собака. Потом я встала, выходила, но мой суровый врач не отпускала меня на работу. Когда же я вышла впервые — там были новые лица, взамен нескольких прежних.
Одна из девушек, появившихся в мое отсутствие, была Лида Джунковская[436], институтка, на год меня старше, впоследствии танцовщица кордебалета Мариинского театра, карточки которой в большом количестве я нашла у Льва и которой он демонстративно начинал звонить, если мы ссорились. Я связала эти два понятия, только когда ее увидела, и поговорила с ней. Но теперь от хорошенькой Лидии Степановны осталась одна тень. Она мнила себя еще очень молодой, но все же мне трудно было смотреть на нее без жалости. Она была совершенно нервнобольна, вдобавок поминутно принималась плакать, нимало не стесняясь публики, то смеялась безудержно — типичная истеричка. Она вышла замуж за инженера, который был в это время под судом и получил 10 лет, а она 3 года условно за соучастие в растрате. Ее жалование целиком поступало в казну. Когда ее уволили «за непригодностью» (она действительно работала очень небрежно), она очутилась в очень тяжелом положении. На ее руках были дочь, одного возраста с Асей, и мать. Весь ее облик являл для меня нечто очень поучительное, как какие-нибудь год-два превращают цветущую, хорошенькую женщину в «козью смерть». Даже Лев, когда видел ее в «Астории», приходя за мной, не мог смотреть на нее, свой бывший объект большого внимания, без сожаления.
Потянулись дни, наполненные беготней, без мыслей, улыбок, записок, комплиментов и обидных минут. Однажды пришел Лев и Хр[истиан] с М-me Бергстр[ем][437], своей хозяйкой, Лев сел в одном конце, а Хр[истиан] поближе к буфету. М-me Б[ергстрем] спросила черный кофе. Х[ристиан] поздоровался со Львом за руку (я их познакомила у Лели), а мне руки не подал. Конечно, я поняла, что он сделал это для меня, нам каждый день делались замечания за то, что наши знакомые, приходя, целуют нам ручки, но все же… Мне было нестерпимо обидно. Лев заметил мое волнение, но не понял причины. Он ушёл за свой столик и оттуда сигнализировал мне, чтобы я подошла, но я не могла показать ему мое расстроенное лицо, и он так и ушел, осердившись. Я еле могла заставить себя подойти получить по счету от М-me Б[ергстрем].
Леля Масловская дала мне щекотливое поручение к Х[ристиану]: передать ему, чтобы он перестал у них бывать — ее муж внезапно воспротивился этим посещениям[438], длившимися все лето. А тут вдруг он категорически запретил ей его принимать[439]. Наговорил ей кучу грубостей и не объяснил причин. Х[ристиан] за Лелей не ухаживал, и, по ее и по его утверждениям, они ездили в музеи, гуляли, катались, но ничего больше. Быть может, Андрей, уполномоченный А.К.О., имевшие постоянные дела с Норвегией, не хотел, как официальное лицо, портить своих отношений с ГПУ[440], а может быть, запоздалая ревность проснулась. Леля, как послушная жена, обещала ему послушаться, и мне было поручено сообщить об этом Х[ристиану].
Я вызвала его по телефону, и мы провели с ним полчаса в каком-то гнусном кафе на Невском, после чего он проводил меня домой по грязным улицам пешком. О Леле говорили немного, он обещал выполнить нехотя ее просьбу, но порывался поговорить с Андреем. Я ему отсоветовала. Мы заключили снова дружественный союз на новых основаниях. Я могла быть спокойна, наконец, любуясь его ресницами через столик при свете низкой лампы. В доказательство своего доверия он мне тут же показал письмо какой-то девушки и спросил совета, что ответить. Письмо, написанное довольно безграмотно и с явно шарлатанскими намерениями. Я ответила, что он найдёт более правильным по собственному чутью — я не бралась судить, не зная дела. Быть беспристрастной было бы невозможно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
