Последние слова он выговорил с трудом. Постоял молча пару мгновений и грохнулся на каменный пол всей тяжестью тучного тела.
— Унесите его, — велел король.
Начался суд. Допрашивали графов. Все указывали, что их уговорил Пипин, некоторые видели в своей измене происки дьявола. Последним допрашивали принца.
— Пипин, сын Карла и Гимильтруды, — обратился к нему Герольд, — признаешь ли ты себя виновным в мятеже против нашего короля и твоего отца?
— Признаю, — его лицо перекосилось от злости.
— Какова была цель этого мятежа? — продолжал Герольд.
— Убить! — сверкнув глазами, внятно произнёс принц.
— Убить с целью захвата власти?
— С целью прекращения жизни. Убить, чтобы не видеть больше. Всё! — выкрикнул несчастный горбун и без разрешения сел на скамью.
Представители знати совещались.
— Ваше Величество, — подал голос Герольд, по закону все эти люди заслужили смертный приговор.
Король молчал. Седой и сгорбившийся, он выглядел сейчас почти стариком. Молчали и все присутствующие. Только под потолком билась невесть как попавшая сюда бабочка.
Король следил за ней, будто за чем-то крайне важным. Бабочка, покружившись, нашла щёлку приоткрытого окна и улетела. Тогда Карл выпрямился, расправил плечи и звучным голосом произнёс:
— Властью, данной нам свыше, мы можем изменить силу закона в сторону милосердия. Никто не будет наказан смертию, но только бичеванием, лишением имущества и переселением в другие земли нашего королевства, где каждый сможет начать жизнь сначала и очиститься. Главный же виновник отправится в Прюмский монастырь, чтобы в течение всей своей жизни отмаливать тяжкий грех.
— Ты всего лишил меня, даже казни! — закричал Пипин, но два монаха положили руки на его плечи, и он затих. А я вспомнил Видукинда, и впервые со смерти Хильдегарды почувствовал тот, ни с чем не сравнимый подъём истинного служения, ради которого не жаль отказаться от личных радостей. Ведь моего короля ведёт Бог, чудесным образом увеличивая и укрепляя его королевство. А я смотрю на него и укрепляюсь в вере, ведь его удачливость и победы в сочетании с милосердием для меня — одна из линий, очерчивающих контур невидимого Бога. Того самого, который ждёт своих верных в небесном Граде...
Часть четвертая
Небесный град
Глава 1
Мы подъехали к стенам Рима. Пирамидки ливанских кедров на причудливо изогнутых ножках здесь попадались чаще. Солнце уже палило вовсю, несмотря на ноябрь. Интересно, как в таком жарком климате мог вырасти центр могущественной древней империи? Лично меня Рим не располагает к действию, только — к созерцанию.
Донёсся взрыв звонкого девичьего смеха. Принцессы опять обсуждали кого-то. Весёлые и остроумные они у нас. Ещё бы! Они же дочери Хильдегарды, да ещё и получили прекрасное образование. Я понимаю Карла, который никак не выдаёт их замуж — без них он умрёт с тоски. Нашему королю не везёт с жёнами. Фастрада, непрестанно болевшая, умерла вскоре после заговора Горбуна. И новая жена Лиутгарда, юная красавица, увлекающаяся искусствами, тоже скончалась этим летом.
Эйнхарда принцессы не занимали. Он морщил лоб, вглядываясь вперёд, где мелькал сине-зелёный плащ короля и папский камауро.
— Послушай, Афонсо, а тебя никогда не занимал вопрос: почему Иисус сделал главой церкви именно Петра?
Я пожал плечами:
— Почему бы и нет? Что плохого в Петре?
— Но он же отрёкся от Христа! Причём трижды подряд! И Иисус прекрасно знал, что так будет.
— Любезный Нардул, разве человеку дано понять логику Бога?
Но Эйнхард, обычно любивший плести ожерелья изящных словес, сейчас не желал светской беседы:
— Бог хочет быть понятым и даёт для этого знаки человеку. Афонсо, ты ведь помнишь всё Писание. Покопайся в своей чудесной памяти, может, найдёшь объяснение. Не то я лопну от любопытства.
Конечно, объектом любопытства коротышки являлся не апостол Пётр, а его преемник, папа Лев, из-за которого мы все находились здесь. Насколько гармоничен был союз нашего короля с прежним папой Адрианом! Узнав о его смерти, Карл плакал так же горько, как когда-то по своей матери и Хильдегарде. Этот же новый папа с самого начала насторожил всех своей неуверенностью. А потом ещё и обвинения в распутстве...
Итак, апостол Пётр... Мою чудесную память нельзя пролистать, словно книгу, в поисках нужного фрагмента. Мне нужно начать с каких-то слов, тогда я без труда продолжу. Хорошо, что о Петре в памяти есть зарубка: «и Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют её». Но дальше там так: «Пётр начал прекословить Ему: будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!»
Он же, обратившись, сказал Петру: «отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое». Дальше уже семнадцатая глава Евангелия от Матфея. Пётр наблюдает Преображение. Он засыпает вместе с другими апостолами в Гефсиманском саду, вместо того, чтобы быть с Учителем. Потом трижды отрекается от Него... Видимо, объяснение, если оно вообще есть, где-то раньше.
Не представляя, как двигаться по тексту назад, я вернулся к первой цитате. И увидел перед мысленным взором предыдущий кусок: «Иисус спрашивал учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого? Они сказали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков. Он говорит им: а вы за кого почитаете Меня? Симон же Пётр, отвечая, сказал: Ты — Христос, Сын Бога Живого. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах».
— Дорогой Эйнхард, — сказал я своему собеседнику, — дело в том, что никто, кроме Петра, не смог понять истинную сущность Христа. Для Бога же такое проникновение в суть происходящего оказалось важнее человеческой слабости.
И я процитировал вышеупомянутые фрагменты Евангелия.
— Афонсо, — произнёс Эйнхард, глубоко потрясённый, — я недооценивал тебя. Мне казалось, что ты наделён незаурядной памятью, но лишён понимания. Теперь я вижу, насколько моё мнение ошибочно. Мне бы хотелось поделиться с тобой некоторыми своими размышлениями, только лучше сделаем это в более уединённом месте.
Мы ехали по римским улицам. Как сильно отличалась эта поездка от предыдущих! Я помню цветы и песнопения, которыми римляне встречали нашего короля после свержения Дезидерия. Помню любопытные лица местных кумушек, высовывавшихся из каждого окна, когда мы ехали к папе Адриану крестить Карломана-Пипина, будущего короля Италийского. Сейчас же толпа, встречавшая нас литанией у двенадцатого придорожного камня, незаметно поредела и рассеялась. Остались только несколько человек папской свиты. Горожанам же до нас дела не было. Да и вообще город будто вымер. Прохожие на улицах почти не попадались, даром, что эта ноябрьская жара по римским меркам — лучшая погода. Правда, в щелях ставен то тут, то там я мог разглядеть какие-то шевеления, а то и пару любопытных глаз.
Проплыла мрачная серая громада colosseus. Значит, латеранский дворец, место обитания понтификов, совсем близко, надо только свернуть с площади на эту узкую улицу. Но папский сопровождающий указал нам совсем в другую сторону.
Поехали по каким-то незнакомым местам, мимо трущоб. Тревога, неоднократно охватывающая меня в этой поездке, усилилась, но я ничего не сказал Эйнхарду, да и он молчал, будто ничего не произошло. Всё же мы не первый год служили при дворе.
Нас разместили с большим комфортом и уважением в одном из монастырей. Но в латеранскую базилику мы так и не заехали, что липший раз напоминало о нестабильном положении папы и общем напряжении в Риме.
Сразу после трапезы ко мне пришёл Эйнхард:
— Афонсо, друг мой, ты обещал мне беседу.
— К твоим услугам, любезный Нардул.
— Как ты всё же считаешь, удастся ли нашему Карлу вылечить израненную римскую церковь?
— Бог всегда помогал ему, — осторожно начал я.
Эйнхард досадливо отмахнулся.
— В этой ситуации земные вопросы стоят острее божественных.
— Земля находится под Богом, — заметил я, — но если хочешь моего мнения, посвяти меня в эти вопросы. Я ведь уже давно безнадёжно почиваю на лаврах и ничего не знаю.
Это было правдой. После заговора Пипина Горбуна я стал весьма богат. Мне досталось дядюшкино состояние, к тому же сам король щедро одарил меня. Теперь, как состоятельный человек, я покупал вооружение для воинов. Другой службы от меня никто не требовал.
Я перевалил сорокалетний рубеж. О семье не помышлял, привыкнув к холостяцкому житью. Время от времени король приглашал меня на собрания — уже не в качестве писца, а просто так. Но к себе больше не приближал, как когда-то ещё до смерти Роланда. Может, из-за того, что я оказался греком, а не франком? Хотя, а как же лангобард Павел Диакон и англосакс Алкуин?
