— Мама… — прошептал он чуть слышно. — Мамочка… Уходи! Запомни, мамочка, я умру не напрасно. Если ты останешься жива, передай моим товарищам, комсомольцам, что я сражался до последнего патрона…
Только теперь я заметила, что он ранен. По белым березовым поленьям лилась кровь из его ноги. Я бросилась в дом, чтобы взять бинт и перевязать рану. Здесь все было разгромлено, картины изрешечены пулями. Я открыла аптечку, взяла бинт и флакон с йодом и выбежала на крыльцо. В это время немецкий офицер и два солдата входили в сарай… Ноги у меня подкосились, и я упала. Хотела крикнуть — Володя, беги! — но крикнуть не смогла, задохнулась и онемела. Не знаю, как мне удалось сползти с лестницы. Я сползла по ступенькам и забилась, как собачонка, под крыльцо… Была одна только надежда: возможно, Володя убьет и этих? Но от потери крови он лишился сознания, и немцы выволокли его во двор. Свет передо мною помутился, и дальше я ничего не помню. Двое суток я пролежала под крыльцом и могла совсем замерзнуть, но случайно зашли соседи, заметили меня, вытащили, отогрели. Потом я похоронила сына в нашем саду.
Не только облик, даже голос Веры Яковлевны изменился, он стал глуховатым и звучал почти без интонаций. Что-то новое появилось в ее лице — оттенок холодности и отчужденности. Глядя прямо перед собой сухими немигающими глазами, она проговорила убежденно:
— А теперь у меня одна дорога: на фронт. Прошу зачислить меня в медсанбат. Я слышала от ваших бойцов, что нужны медсестры. В самый огонь и ад пойду, не отступлюсь, не испугаюсь… Пусть и мне дадут оружие. Я вижу кровь на березовых бревнах. Она не дает мне покоя по ночам…
Я понимал: слова утешения здесь бесполезны. И вышел в соседнюю комнату, чтобы позвонить в медсанбат.
— Вы сделали для меня большое, доброе дело, — сказала она, прощаясь. — Я буду достойна вашего доверия, товарищ комдив…
Семь суток, почти непрерывно, продолжалась битва за город Тим, и невозможно перечислить волнующие эпизоды, в которых наши офицеры и солдаты, сыновья Советской Родины, проявляли беззаветную доблесть, самоотверженность и героизм. Передо мной старая записная книжка: края ее потрепаны, страницы измяты; на них следы дождевых капель и пыли, оседавшей после разрыва бомб. Иногда я не узнаю собственный почерк: записи приходилось делать наспех, то в окопе, то в машине, то на НП и зачастую ночью, при свете пожаров и ракет.
Каждая страница этой книжки для меня — страница жизни, живая картина пережитого: только задуматься, вспомнить, где и когда была сделана запись, и перед взглядом разворачивается то задымленная прогорклая степь, гремящая перекатами орудийных залпов, то улицы Киева, Конотопа, Тима, в огне пожаров, в гуле бомбежек, в черных развалинах, копоти и пыли.
Я записывал только эпизоды, свидетелем или участником которых был сам, но, конечно, далеко не все, — для этого не всегда находилось время, да и нередко думалось, что блокнот мой недолговечен: растопчут его в атаке или сожрет огонь, и пеплом развеется он по ветру… Но все же рука невольно тянулась к этим страничкам, и в минуты затишья я нередко перечитывал их.
Другому такая запись немногое скажет: «Командир 1-го батальона 16-го стрелкового полка Александр Трофимович Наумов, введя батальон в бой, первым вошел в город Тим, личным примером увлекая бойцов. В уличной схватке, вооруженный только автоматом и гранатами, вывел из строя пулеметный расчет противника и рассеял группу фашистов у церкви. Саша Наумов пал смертью храбрых в этом бою».
Как много говорит мне эта запись! Сколько раз я видел Сашу Наумова в боях, на самых ответственных и опасных участках сражения. Веселый и общительный, он был любим бойцами, обожал отважных и сам не ведал страха. Еще в Голосеево, в первом бою, его батальон показал примеры стойкости и умения драться. Мы виделись за десять минут до его гибели, и я удерживал Наумова, заметив, что он легко ранен в руку.
— Погоди, Александр Трофимович, сейчас подойдет медсестра…
Он был без фуражки — радостный, сильный, разгоряченный.
— Э, да ведь это будто кошка лапкой, Александр Ильич!.. У меня новый командир роты, парню нужно помочь!
И, тряхнув кудрявой головой, метнулся за угол дома. Кто знает, быть может, и жив был бы Саша, если бы я его удержал еще на минуту?
…Коля Дубровин — молодой коммунист, политрук. Он заметил, что у главной площади расчет нашего «максима» выведен из строя, и бросился к пулемету. Я видел: прямо у ног его разорвалась мина, но каким-то чудом Дубровин уцелел. Он припал к пулемету и открыл огонь. Минометная батарея противника буквально засыпала Дубровина минами. С противоположной стороны площади гитлеровцы выкатили пушку и открыли огонь прямой наводкой. Но пулемет работал, и орудие противника замолчало, — в его расчете никого не осталось в живых.
…Санитарка Ира Берзюк. Смуглая украинка, стройная, с легкой походкой и веселой улыбкой.
На привалах бойцы нередко просили ее спеть. Она знала сотни песен своей раздольной родины — грустные и задорные, задумчивые и насмешливые.
Эта чернобровая певунья не ведала страха в бою. Под ураганным пулеметным огнем противника она вынесла с поля боя двенадцать раненых бойцов и, когда подразделение двинулось в атаку, была в передовой цепи. Вражеская пуля сразила ее насмерть, и рота в тот день словно бы осиротела. А мне принесли санитарную сумку Иры, раскрыли и показали книгу, с которой она никогда не расставалась. Это был пробитый пулями, залитый кровью «Кобзарь»…
…Орудийный расчет младшего лейтенанта Лагоды. Они были очень дружны — командир взвода Андрей Лагода, наводчик, старший сержант Малышев и боец Харченко. Все трое несколько дней назад были приняты в партию и дали клятву бесстрашно сражаться с врагом. В Тиме им выпал трудный экзамен: танки и мотопехота противника ринулись на их расчет. Лагода выкатил орудие на открытую огневую позицию и уничтожил до полусотни вражеских солдат. Он упал замертво, протянутая рука указывала на врага. Малышев и Харченко, оба раненные, продолжали вести огонь и уничтожили еще один вражеский танк. Поле боя они покинули с помощью санитаров.
А рядом с ними сражался пулеметчик Нибиулин. Раненный в живот, он продолжал вести огонь. Его насильно оторвали от пулемета. Теряя сознание, он прокричал:
— За Украину…
И все же в самые яростные минуты боя наши солдаты и офицеры не утрачивали человечности. Секретарь партийного бюро второго батальона Беляк, забросав подразделение противника гранатами, подбежал к раненому немецкому офицеру.
— Ранен?.. Сейчас перевяжем! Пойдешь со мной в тыл…
Гитлеровец с мольбой протянул к нему руку:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
