Первый предполагаемый Кредитор.
Эти речи еще раз подтвердили мне, что все, сделанное этими четырьмя, было сделано только по приказам Месье Кардинала, если я и вправду сомневался в этом в какой-то манере. Однако, когда я упомянул Месье де ла Базиньеру, абсолютно не задумываясь, что это могло бы иметь для меня какое-нибудь значение, что ни он, ни другие три Сеньора не были единственными, кто предложил мне деньги, он так настаивал, чтобы я ему рассказал, кто бы это мог быть, что я счел себя не обязанным делать из этого тайну для него. Я без церемоний назвал ему ту особу, кто хотела мне их дать, и поведал ему в то же время, что я бы не устраивал никаких затруднений и принял ее предложения, если бы она не поставила при этом слишком жестких для меня условий; ему не потребовалось говорить больше, поскольку он тут же догадался, что это были за условия; он сейчас же и перечислил мне их, так что мне оставалось лишь согласиться с ним; тогда он снова взял слово и сказал, раз уж я сделал ему такое признание, он был бы не прочь поговорить со мной по этому поводу тотчас, как мы отобедаем. Он даже сделал бы это, не теряя времени, настолько он оживился, если бы ему не явились доложить, что стол накрыт, и к обеду собралась большая компания. Мы вышли из его [275] кабинета и оба прошли в зал, где его ожидали гости; мы уселись за стол и отведали столь великолепных блюд, будто находились у самого Короля, просто невозможно было нас лучше ублаготворить. Говорили о множестве новостей и среди прочих о Монтале, кто начинал заставлять говорить о себе по всей Шампани. Эрвар завязал этот разговор, и так как он был полностью предан Кардиналу, мне пришла в голову одна мысль, может быть, она была ошибочна, а, может быть, и совершенно правдоподобна. У меня промелькнула идея, будто Кардинал поведал ему о том, что я должен ехать в Ретель, и он скомандовал ему поговорить об этом Коменданте, дабы проверить, не буду ли я в настроении высказать какую-нибудь нескромность и открыться в слишком большом желании набить себе цену.
Мысль вроде этой была более чем достаточна, чтобы сделать меня мудрее, когда бы даже я был рожден большим болтуном, от чего, слава Богу, я довольно далек. Я воспринял с самой колыбели от моего отца, что никогда не раскаиваются в сохранении молчания, и, наоборот, почти всегда каются, когда его нарушают. Итак, у меня никогда не слетали с губ такие слова, каких бы я заранее не взвесил, что позволяло порой говорить моим друзьям, видевшим, насколько я был осторожен, что я был бы очень хорош в стародавние времена, когда в храмах поклонялись Идолам, поскольку я никогда бы не трактовал их оракулов некстати. Эрвар был сильно изумлен, увидев меня столь сдержанным; либо он действительно имел приказ меня разговорить, или же тема, о какой шла речь, касалась скорее военного человека, чем деловых людей, кем они преимущественно являлись, ему казалось особенно редким, что я хранил молчание по этому поводу, тогда как другие постоянно его нарушали, высказываясь и не зная, верно ли они говорили или нет.
Дружеский совет.
По окончании обеда Месье де ла Базиньер, который по моде Двора свободно обращался со всеми теми, кто являлся его повидать, сказал мне, что ему [276] есть что мне сказать, и не перейдем ли мы в его кабинет. Я рассчитывал, что он даст мне денег или, по крайней мере, приказ получить их у кого-нибудь из его служителей. Но после того, как он вновь вынудил меня рассказать ему о предложениях, сделанных мне Дамой, он мне сказал, что был слишком хорошим моим другом, чтобы не порицать меня за отказ от них; итак, дабы поставить меня в необходимость вернуться к ней, а, следовательно, заставить меня обрести состояние, у него не было больше для меня денег взаймы; он намеревался, однако, отказав мне таким образом, засвидетельствовать мне в тысячу раз лучше, что он был моим слугой, чем если бы из ложной угодливости он сделал меня мэтром всех сокровищ, находившихся в его распоряжении. Он хотел сделать еще намного больше ради меня, он поговорит об этом деле с Месье Кардиналом, дабы вместо двадцати четырех часов, данных мне на поиски денег, он дал бы мне столько, сколько мне понадобится, для завершения предложенного мне супружества.
Кто был страшно поражен, так это я, когда услышал от него такого сорта разговоры. Я ему ответил, уж не думает ли он, что я пожелаю жениться на Б… Я бесцеремонно бросил ему это слово прямо в лицо, придя в совершенный гнев от того, что он посмел предложить мне такую низость. Он принялся смеяться над моим ответом, заметив мне тотчас же, что я, наверное, на такой и женюсь, но, далеко не сделав меня богачом, как эта, она, быть может, будет такой же нищенкой, как и я сам. Он просил у меня прощения за вырвавшееся слово, но, наконец, надо было говорить откровенно со своими друзьями, потому что им льстить — это совсем не свидетельствовать, что на самом деле являешься тем, за кого себя выдаешь. Он мне наговорил еще множество других вещей, и все они были схожи с этими, так что я уже почти не знал, во сне я или наяву, и настолько я был потрясен его речами, что сказал ему в конце концов: если он хочет уверить меня, что он мне друг, как он [277] пытался меня в этом убедить, я умоляю его дать мне лучший совет, чем этот; все то, что нацелено на разрушение моей чести, не могло явиться ниоткуда больше, как из дурного источника, или, по меньшей мере, от людей, вовсе не заботившихся о потере всего, что я имел наиболее дорогого. Я собирался сказать ему намного больше, когда он меня оборвал, не желая терпеть от меня еще более длинных речей. Он мне сказал, как прекрасно он видел, что со мной надо поступать, как с теми людьми, кого приходится вязать, чтобы отрезать им руку или ногу, когда того требовала необходимость — итак, поскольку я на них похож, желая погубить себя вопреки совету моих друзей, со мной должны обходиться в точности, как с ними; если меня и не надо было связывать, потому что здесь не шла речь об отрезании мне ни ноги, ни руки ради спасения остального тела, все-таки надо было держать меня покрепче за руку, чтобы я обязан был делать то, чего требовали разум и моя судьба; я сам нашел возможность жить в достатке, так не следовало позволять мне упускать такой случай из-за глупой угодливости по отношению ко мне; так как было бы вовсе не по-дружески иметь их в случае вроде этого, он мне снова заявлял, что у него нет больше денег для меня взаймы, чтобы вытащить меня из этого дела; пусть я возьму из кошелька той, кто мне его предложила; пусть я не буду обязан их ей возвращать, и это лучший совет, какой он только мог бы мне дать. Он добавил к этому — если я и находил теперь его слова немного резкими, настанет время, когда, отказавшись от этой мысли, я превознесу и благословлю его за то, что, вопреки моей собственной воле, он вынудил меня избрать наиболее подходящее для меня положение. Вот и весь резон, какой мне удалось из него вытянуть, и, придя в жуткое негодование от его поведения, я не мог помешать себе сказать ему — если я и верил до сих пор, будто те, кого называют честными людьми, разделяли общие убеждения, как одни, так и другие, то после того, что я услышал от него в настоящее [278] время, я прекрасно вижу, в каком я пребывал заблуждении; должно быть, люди финансов имели абсолютно другую мораль, чем люди шпаги, поскольку я не верил в существование хотя бы одного-единственного человека со шпагой на боку, кто был бы в настроении последовать тому совету, что он мне дал; однако он давал его мне не только как сносный, но еще и расхваливал его, как чрезвычайно великолепный; а раз уж я придерживался совсем иного мнения, просто необходимо, чтобы кто-нибудь из нас двоих ошибался. Так пусть же он хранит свои деньги, поскольку он придавал им такое значение, что хотел убедить меня купить их ценой моей чести; я уже не попрошу их у него ни за что в жизни, главное, когда он пожелал назначить им цену вроде этой.
Угрозы.
Я вышел от него в таком безудержном гневе, что вместо того, чтобы отправиться к Месье Сервиену или другим, сделавшим мне такие же предложения, как и он, я пошел домой, дабы дать немного остыть моему негодованию. Там я хорошенько поразмыслил над случившимся, и так как я сожалел об обязанности платить эти деньги, то было поверил, будто смогу увернуться от этого, или, по крайней мере, отдалить уплату, возразив Месье Кардиналу или Бартийаку, когда он напишет мне еще какую-нибудь записку от его имени, что тот, о ком я только что сказал, не пожелал мне одалживать. Он мог бы спросить его самого, если бы засомневался, и Его Преосвященство, кто знал в назначенный момент, когда тот мне это предложил, мог бы знать еще более подробно, как тот изменил данному мне слову. Я вовсе не собирался молчать о том, что со мной произошло, как раз напротив, я намеревался растрезвонить об этом на весь свет. Не то, чтобы я был не в настроении стерпеть что бы то ни было от моих друзей при случае, но я нашел его манеры по отношению ко мне столь грубыми, по меньшей мере мне так показалось, что никак не мог решиться ему такое простить. Я не забывал также говорить всем подряд, [279] кто бы ни оказывался рядом со мной, все, что я думаю о его поведении, и так как он не был всегда услужлив по отношению к каждому, чем наживал себе врагов, а к тому же его огромные богатства и роскошь, в какой он жил, создавали ему массу завистников, все узнали менее, чем за двадцать четыре часа, по всему Парижу о том добром совете, какой он пожелал мне дать. Лишь Месье Кардинал об этом не знал или же прикидывался, будто бы ему ничего не известно, поскольку он отправил ко мне Бартийака собственной персоной сказать мне, что он не потерпит подобных насмешек над собой; в последний раз он предупреждает меня исполнить его приказы; если я пренебрегу ими и в этом случае, он сумеет так за меня взяться, что заставит себе подчиниться.
