чувство настолько изувеченных людей, что, глядя на них, я не знал, что делать, сам едва не терял сознание.
На этот раз капо был в настроении. На лице его как бы было написано, что я должен что-то сделать очень важное и очень нужное не столько для Кнака, сколько для него, Шеремета. Он говорил с этаким одесским акцентом:
— Слухай, док! Тебе не приходилось бывать в Одессе?.. Нет!.. Значит, не видал ты настоящих каштанов. И не повидаешь. Не разделить тебе со мной жареных каштанов. Не поделюсь с тобой, если витащу какие из огня. А то, что я их витащу, это точно, как пить дать, дохтур… Вот что, детка! За байстрюка, которого виродит эта особа, не несешь никакой ответственности. Благословляю — придави его. Безразлично, какого бы пола он ни был. Но саму особь! Семь шкур с тебя…
С партизанами здесь не церемонились. Их подвергали страшным пыткам и, удавалось ли выведать какие важные сведения или не добивались того, после уничтожали. Так зачем же бороться за жизнь какой-то очередной жертвы, если ей не суждено остаться в живых?
— Не могу, капо, сердце свое не вставлю ей, — ответил я. — Видишь, я сам болен.
— Не зарывайся, дохтур! — взревел он, но вскоре успокоился, даже повел разговор с необъяснимой почтительностью ко мне: — Прошу вас, док! Можете вставить ей мое сердце. Эту женщину надо спасти во что бы то ни стало. Это… подруга моей жены…
По нему было видно — говорит правду. Что-то в этом ужасном человеке словно сломалось, столь откровенным он еще не был.
— Я очень любил свою жену. Но перед самой войной мы расстались. Моя Регина с малюткой дочкой уехала к своим родным. О, моя Регина!.. Я сходил с ума. Разыскал Регину, когда уже началась война. Я дезертировал с флота, тайком добрался до дома ее родителей, но их там уже не застал: фронт приближался к селу и они ушли. Не иначе сам господь послал мне удачу. Я разыскал их в пути… Мать Регины — немка. Она, как бы сказать, сагитировала свою дочь выйти за меня замуж, потому что я тоже немец. Казалось, я уговорю их начать новую жизнь. Войска Гитлера продолжали победное наступление. Однако Марта Густавовна не так, как я полагал, встретила меня. И Регина прокляла меня как самое последнее ничтожество. А старик Авель Стенович выстрелил в меня из охотничьего ружья. Хорошо, что ружье было заряжено мелкой дробью. Но он посек мне всю грудь. Что оставалось делать?.. Короче, доктор, я застрелил их. Всех, кроме дочери… Не поднялась рука… Ей тогда и двух годков не было… Там-то мне и встретилась какая-то женщина. Я сказал, что послан советскими властями привести приговор в исполнение, и попросил приютить девочку, ни в чем не повинное дитя. В тот же день перешел линию фронта. Впрочем, какая там была линия…
Он говорил о непостижимо страшном. Но я теперь не боялся его.
— Отвечать тебе придется…
Он стукнул кулаком по столу:
— Ну, кретин, полегче!.. Открылся тебе потому, что ты в моих лапах.
Кто же он? Подлец… негодяй отпетый… изощренный садист — это давно мне известно. Изменник Родины! А была ли она у него?.. Я весь оцепенел. У меня не нашлось таких слов, чтобы достойно ответить ему.
Он же вдруг схватил меня за руки, оглянулся на дверь, точно хотел убедиться, нет ли там кого из тех, которых он и сам боялся?
— У меня есть кое-какие планы, — продолжал капо тихо, но решительно. — Эта женщина — подруга моей жены Дуся Гончаренко. Когда-то я спас ее в море. И теперь она должна… Она ранена при перестрелке. Ты спасешь ее, иначе…
— Скажи, капо, зачем тебе ее жизнь?
— Во имя Регины, которая была красивее самой красоты… Во имя ее памяти… Разве тебе хорошо здесь? Ну так я помогу: уйдешь вместе с ней. Поверь, не вру… Христом богом молю!..
Сказано, чужая душа — потемки. Но разве бог не посылал прозрение Иуде?
Капо Шеремет дрожал как в лихорадке:
— Идемте, доктор! — потянул он меня к выходу. — Идемте скорее, пока Кнак ничего не знает…
Он тронул меня: может, совесть заговорила в нем, высокий порыв души человеческой возник в нем, уж коль он вспомнил о своем долге, долге памяти перед той, которую убил своей рукой и теперь терзается сердечной болью?
— Хорошо, пойдемте, капо Шеремет, — невольно, восприняв его боль, как свою, согласился я.
Он остановился на пороге.
— Кой черт Шеремет!.. Я — Шкред. Теодор Карлович Шкред. Уж если хотите, чтоб до конца быть откровенным… Когда она придет в сознание, непременно скажите: Теодор Карлович Шкред второй раз спасает ее. И вообще… надо бояться Клыка.
Клык — это кличка начальника лагеря Кнака, которой наделили его заключенные.
Гауптман Кнак, сердясь или радуясь, всегда осклаблялся, отчего из-под верхней губы показывался длинный, желтый от курения боковой зуб резец, точно волчий клык. Знал или нет об этой кличке сам фашист, но капо Шеремет жестоко наказывал всякого, кто осмеливался произнести ее. Одного из таких подвесил за ноги, бил носком сапога, пока у того не осталось ни одного зуба. А тут сам произнес! Отчего бы?.. Или попал в немилость к начальству?.. Что бы ни было, но во мне проснулось профессиональное чувство, которое возникает у врача, идущего оказывать помощь больному, то чувство, которое заставляет отрешиться от всего постороннего и забыть все неприятности, как бы заключая негласный союз с потерпевшим совместно бороться за его жизнь.
— Хорошо. Мы с ней вдвоем постараемся.
Шеремет крепко пожал мне руку, пожелал всех благ.
Больная встретила меня широко раскрытыми, испуганными глазами, будто увидела во мне свою предрешенность. При скудном свете горящей плошки лицо ее выглядело серым. И я почувствовал себя в неопределенном положении: зачем пришел?.. Люди с таким взглядом, как у этой женщины, в помощи не нуждаются. Что за игру затеял со мной Шеремет?
— Как ваше самочувствие, милая? — все же, побужденный чисто врачебной привычкой так обращаться к
