Дело в том, что в лесорубной бригаде все ребята были, как на подбор: крепкие, дружные, уверенные в себе. Лесоповал — это, наверно, самая тяжелая из всех тяжелых работ. Особенно зимой: стоишь, согнувшись в три погибели, и лучковой пилой в одиночку пилишь и пилишь толстенную сосну. Причем высокий пенек оставлять нельзя, а снега навалило столько, что вязнешь по пояс. А рабочий день длинный, а норма большая… Я сколько-то времени поработал на подхвате, сучкорубом — и то, вернувшись в зону, еле доползал до нар, валился спать. Да что там говорить! Ясно, что на лагерном пайке в лесу долго не протянешь…
Так вот, та бригада, о которой речь, состояла сплошь из «посылочников» — в большинстве своем прибалтов. Вкалывали они на совесть, и лагерное начальство их подкармливало: подкидывало к домашнему салу из их посылок три дополнительных (три порции каши), 950 граммов хлеба вместо гарантийки (650 гр.) и, изредка — премиальные «запеканки» (та же каша, только густая и слегка поджаренная на противне).
— Три пекканки рамбовал! — похвастался как-то Петьке Якиру его приятель финн-лесоруб. (Т. е., получил и утрамбовал три запеканки. Но я отвлекся).
Бригадой лесорубов начальство гордилось: это была как бы трудовая гвардия Чужги. Так они и воспринимали себя. И давать своих в обиду не собирались.
Блатных на Чужге было много, их боялись и предпочитали с ними не заводиться — но только не эта бригада.
Бригадир пошел на вахту и предупредил, что в зоне будет рубка. Просил не вмешиваться: сами разберемся!.. Надзор обещал соблюдать благожелательный нейтралитет.
В санчасти, узнав о готовящейся варфоломеевской ночи, всполошились. Особенно волновался заключенный фельдшер, Паша-педераст{47}. Его нежной душе ужасна была мысль о предстоящей сече. Он заранее заготовил перевязочный материал. В палатах и в коридоре лазарета поставили дополнительные койки, устелили пол матрасами. В том, что урки, с их беспредельной жестокостью, одержат верх над фраерами, никто не сомневался.
Часам к одиннадцати в санчасть доставили первого раненого. Его волокли за руки и за ноги, стриженая голова стукалась об пол, а на шее болтался здоровенный медный крест. Естественно, это был не священнослужитель, а блатной. Не думаю, что кто-нибудь из воров верил в бога, но носить кресты и выкалывать на спине или на груди распятие было так же модно, как надевать на зубы — даже на здоровые — «рыжие фиксы», т. е., золотые, а то и латунные коронки.
Итак, первым пострадавшим оказался урка. Мы ждали, что же будет дальше. А дальше было то же самое: одного за другим в санчасть приносили и приводили израненных, избитых в кровь воров. Некоторые, правда, прибегали сами. Прибегали они и на вахту, спасаясь от разъяренных преследователей: к лесорубам присоединились и другие работяги, у кого с ворьём были старые счеты. Блатных били, чем попадя: лопатами, дрынами, случайными железяками.
В лазарете, понятное дело, в эту ночь никто не спал. К рассвету мы убедились с удивлением и радостью, что среди фраеров пострадавших не было. А из блатных испугом отделался только один: он забежал на кухню, залез в пустой котел и накрылся сверху крышкой. Так и просидел до утра.
Не так давно один приблатненный московский юноша, услышав от меня эту историю, не поверил:
— Фраера? Воров?! Не могло этого быть.
Могло, не могло, а было.
XI. Штрафняк
Сражение на Чужге вошло в историю Каргопольлага. Из работяг никого не наказали: зачинщиками выгоднее было считать не победителей, а побежденных. Воспользовавшись поводом, администрация ОЛПа-9 решила сплавить блатных на штрафной лагпункт Алексеевку. С их этапом ушел на штрафняк и я.
На Алексеевку свозили нежелательный элемент со всех лагпунктов Каргопольлага — в основном, воров-рецидивистов. Это был особый мирок, не похожий ни на «комендантский», ни на 15-й, ни даже на Чужгу. О нем есть, что порассказать. Но поскольку пребывание на новом месте начинается, по лагерным законам, с бани, с бани я и начну.
Водопровода у нас не было. Горячую воду напускали в огромную, трехметровой высоты, кадку с краном. У крана дежурил доходяга дневальный: его обязанностью было следить за соблюдением нормы. Каждому моющемуся полагались две шайки воды, не больше. Деревянные шайки были довольно вместительны — но всё равно не хватало. И дневальный за небольшую мзду — скажем, за щепотку табаку — разрешал набрать лишнюю шайку. А без взятки не разрешал.
Там я впервые постиг основу чиновничьего благоденствия: главное — иметь возможность запретить. Взятку берут не за содействие, а за непротиводействие.
Авторитетные воры, разумеется, пользовались водой в неограниченных количествах. Каких только татуировок я не насмотрелся в алексеевской бане! Кроме обязательных распятий, кинжалов, обвитых змеей, орлов с голой дамой в когтях и клятвенного обязательства «Не забуду мать родную», очень популярна была композиция из колоды карт, бутылки и тюремной решетки с пояснительной подписью: «Вот что нас губит». Реже попадалась другая композиция: на одной ягодице мышка, на другой кошка с протянутой лапой. При каждом шаге мышь норовит юркнуть в норку, а кошка пытается её поймать.
Наколки на запястье, на тыльной стороне ладони и на фалангах пальцев удивить никого не могут, а вот татуировку на лбу я видел только один раз: «заигранному» вору, т. е., не имевшему, чем расплатиться, его партнеры по стосу (штосс пушкинских времен) выкололи на лбу слово из трех букв. По прошествии времени он эти три буквы попытался вытравить — но всё равно, «икс» и «игрек» явственно просвечивали.
В бане на Алексеевке имелась парная. Там воры парились и занимались рукоблудием.
Спустившись по деревянной лесенке, красный и разомлевший блатарь сообщил мне, счастливо улыбаясь:
— Сейчас два раза Вальку Штранину пошворил!
Пошворил он, конечно, не Вальку Штранину, вольную телефонистку, которую видеть мог только через проволоку, а «Дуньку Кулакову» — так это называлось.
Этого занятия блатные совершенно не стеснялись, мастурбировали прилюдно и даже удивлялись, если кто-то из них воздерживался. Они приставали к Грише Немчикову по прозвищу Заика:
— Гриш, ты же тоже дрочишь, просто стесняешься. Скажи нет?
Грише надоело отнекиваться. Он вытащил член, проделал всю операцию и сказал:
— Ну, видали? Не стесняюсь я, просто мне не интересно.
К слову сказать, Заика был «полнота», один из самых уважаемых «законников» — как считалось, последний честный вор. И вдруг, уже на Инте, мы узнаем, что Гриша, оказывается, давно стучит на своих оперу. Я даже огорчился: вот тебе и лучший из них!..
