— Неужели конец, всему конец? И жизнь, яркая, праздничная, оборвется таким жестоким эпилогом?..
Шагах в двухстах Ирма увидела Флуга. Он разговаривал с кем-то полным, плечистым, в мягкой шляпе и с трубкою в зубах. Говорили о ней — Флуг несколько раз поворачивался к окну, за которым она томилась, и указывал туда хлыстом.
Потом они скрылись куда-то оба. Из мельницы вышел последним бородатый, с мешком на спине ландштурмист и — никого, ни одного человека. Пусто!..
В тоске, кусая до крови губы, ломая красивые, тонкие пальцы, Ирма ходила по комнате, как загнанный в клетку зверёк, уставший все время бесконечно метаться. Ходила вдоль половицы, ходила из угла в угол по диагонали. Скучно и тупо. А сядёшь, еще скучнее и томительней, когда тело обречено на бездействие. Пробовала графиня дверь. Дубовая, массивная — тараном не прошибить! Закрыто и как-то дразняще сквозит продолговатое, для большого, массивного, такого же, как и замок, ключа — отверстие. Монументальная девица с красным лицом запирала Ирму. Даже отлучаясь на несколько минут, запирала. Отсюда не убежишь, да и куда бежать с уединённого хутора без людей, не зная дороги? Куда?..
Тянется мучительно, изматывающе день, и конца края нет ему. Гаснут, сливаются дали. Вечереет. И в комнате стало мутно. Сумерки вползали какими-то расплывающимися клочьями тускло-серого цвета…
И когда стемнело совсем и резким чёрным переплётом обозначилась на фоне окна железная решетка, послышались шаги снаружи, щёлкнул повернутый ключ, и неопределённым силуэтом вошёл Флуг-тюремщик. Вошёл, нажал кнопку электрического фонаря, и сноп белого света, ярко вспыхнув лучами во тьме, озарил графиню.
— Собирайтесь, едем! Наденьте ваше манто! Вечер холодный!..
— Как вы заботливы, — злобно усмехнулась графиня. — «Вечер холодный!» Так издевается над своей жертвой палач, соболезнуя, что у неё насморк. О, как я вас ненавижу! Мерзавец, каторжное отродье!..
— Собирайтесь! Ехать пора! Браниться вы успеете в дороге. И советую вести себя тихо и скромно. И хотя здесь я среди своих и ничего не боюсь, но предупреждаю — никаких воплей и криков, попыток бежать, вырваться. Соблюдайте внешнее приличие. А не то я должен буду оглушить вас рукояткой моего револьвера. Путь недолгий. Средний ход машины в сорок минут покроет все пространство до Калиша. Через час я буду иметь честь представить вас майору Прейскеру…
Ирма задрожала вся в ледяном, мурашками забегавшем ознобе. Силы оставляли ее, подгибались колени, вот-вот потемнеет в глазах, и она упадёт… И противная тошнота подступала откуда-то изнутри к горлу, сжимая его спазмами…
Флуг подошёл к ней и грубо рванул за локоть:
— Я люблю, чтоб меня слушались, и терпеть не могу повторять одно и то же! Время бежит, потрудитесь одеться!
Шатаясь, она последовала за ним. Он посадил ее рядом с собою. Шофер пустил машину, и гудя, содрогаясь, с потушенными фонарями, бросилась она вперёд в ночную глубь, как сорвавшийся за добычею хищник.
Развить полный ход нельзя было во мраке. Да и очень уж плохая дорога, ухабистыми петлями убегавшая средь бугорчатых, сжатых полей.
В удушливом забытье, до крайности ослабевшая, откинулась Ирма на мягкую спинку. Голова её кое-как была закутана в платок, взятый Флугом у краснощекой девушки.
Дорога обсажена приземистыми вербами. В темноте кажутся они больше, расплываясь неясными контурами.
Привыкший всегда быть начеку, Флуг зорко вглядывался по сторонам. И вот, когда мельница осталась позади в трёх-четырёх километрах, он увидел слева коротко вспыхнувший огонёк, и тотчас же за этим сухо щёлкнул выстрел… Свой разъезд или русский? Остановиться, дать сигнал, или мчаться вперёд сломя голову? Приблизительно в тысяче шагов разглядел Флуг нескольких всадников. Еще огонёк… Еще выстрел… Флуг по звуку распознал, что это не свои, не дружественные немецкие карабины. И он отрывисто крикнул шоферу, и машина, ежеминутно рискуя разбиться о деревья, слепо, наугад помчалась бешеным вихрем — только воздух свистел. А Флуг тумаками в спину посылал шофёра все вперёд и вперёд…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И как на беду, шла дорога крутой излучиной, свернуть нельзя было никуда. Всадники по прямой, выгадав впятеро кратчайшее расстояние, могли отрезать автомобилю путь.
— Слышите, вы? Если они нападут, я пристрелю вас первым же делом! — шипел Флуг, тряся за плечо графиню.
Но Ирма ничего не слышала. Она потеряла сознание.
Флуг впивался глазами во мрак. Успеют! Карьером черти несутся!.. И уже впереди… Флуг задушить был готов шофёра.
— Скорей, каналья, мерзавец, скорей!..
Но скоро — нельзя было. Машина, как одержимая, летела мечущимися, короткими зигзагами.
Проклятие! Они выгадали время, спешились, и уже навстречу автомобилю — залп… Пуля, «цокнув», ударилась в металлический кузов… Еще и еще… Шофёр выпустил руль, свесился как-то вбок… Никем не управляемый автомобиль, словно взбесившись, вдруг заметался…
Нельзя терять ни мгновения. Флуг сбросил на землю теперь такого бесполезного, мешавшего только ему шофёра и, сев на его место, схватился за руль…
16. Жуткое…
Смелости у Флуга всегда было хоть отбавляй. Теперь же эта смелость выросла в какое-то дерзкое, отчаянное безумие. Выбора нет… Одинаково скверно очутиться в лапах этих неприятельских кавалеристов, или разбиться вместе с машиной… и, увы, самая слабая надежда — прорваться… О, будь ровная дорога, будь шоссе, Флуг прорвался бы на какое угодно пари!..
А спешившиеся всадники обстреливают машину на всем её беге, и вспыхивают огоньки, и сухо щёлкают выстрелы, как удар палки по висящему ковру…
Флуг одновременно и правил, и держал наготове револьвер… Но вдруг красным пламенем заходило что-то перед глазами, короткий ожог на плече, и он выпустил руль и забыл про свой револьвер…
И опять никем не управляемая машина, сделав несколько зигзагов, утихомирилась в своём беге и — ряд каких-то медленных, нелепых, слабеющих толчков…
Ещё залп, уже последний… И люди, словно вдруг из-под земли выросшие, бегут к автомобилю…
Флуг заметался, как подстреленный зверь… Да и в самом деле его подстрелили…
Вправо чем-то длинным и чёрным близко подошёл к дороге лес… Флуг на тихом, замирающем ходу соскочил и, пригибаясь, путая «петли», бросился к лесу… Вдогонку ему прозвучал одинокий выстрел…
Автомобиль, чудом каким-то не расшившийся о деревья, стоял поперёк дороги… Пятеро человек окружили его…
— Бондаренко, у тебя фонарик?..
— Так точно… У мэнэ, ваше сыятельство…
— Освети!.. Там кто-то сидит…
Высокий, тонкий, названный вашим сиятельством, подошёл к автомобилю, держа револьвер наготове.
Вспыхнувший в руках Бондаренко сноп лучей электрического фонарика осветил неподвижную фигуру женщины. Она вся опустилась на дно, и только запрокинувшаяся голова и руки лежали на сиденье. Она была прекрасна — бледная, обеспамятевшая, со сбившимися прядями густых волос…
— Ни единой царапинки, ни крови, ничего… Значит, не ранена, слава богу!.. Надо попытаться привести ее в чувство…
— Бондаренко… Сбегай к коноводу, принеси коньяк из моих кобур!.. Да живее!..
Бондаренко передал фонарик соседу, бросившись туда, в темноту, где остался коновод с лошадьми.
Красивое лицо обеспамятевшей женщины положительно было знакомо офицеру. Он как будто встречал ее, но где и когда?.. Вообще все это приключение — загадка…
Разъезд — офицер, и пять нижних чинов — был в соседнем селе, верстах в десяти. Польские мужики донесли, что с мельницы должен отправиться в Калиш обоз из нескольких фур с молотым хлебом, конвоируемый ландштурмом. К сожалению, кавалеристы узнали об этом слишком поздно, и обоз прошёл часами двумя раньше.
Вместо обоза — гудел по дороге автомобиль. И так как по направлению в занятый немцами Калиш могли ехать лишь немцы, поручик приказал обстрелять автомобиль и сделать все возможное, чтоб его задержать… Это удалось… Наполовину удалось… Канальи — их, кажется, было двое — убежали, оставив в виде приза эту женщину…
