— А товарищи? Они ж по радио мало смыслят, сами не управятся. Монтер один у нас все знает, а я ему помогать должен.
— Ничего, — ответил Татаринов, — заведующий обещал их научить и помогать дальше. Они тоже вернулись к жизни.
— Радио им поможет!
БЕЛАЯ ГИБЕЛЬ
1
Струистые ленты хризолитового блеска, шелестя, качались внизу, и на их сверкающих сгибах вздрагивали опаловые тени высоких, ленивых, круглых облаков. Облака плыли над заливом, над косматыми взлобьями скал, на восток, навстречу ширящемуся молочно-розовому сиянию рассвета и, наливаясь им, розовели над морем, как теплые девичьи тела на пляже.
Хризолитовые ленты с медленным и тягучим шипением рвались, разбивались, рассыпались сияющими, живыми хрустальными пузырьками. Пузырьки в шаловливую перегонку, кувыркаясь и блестя, катились на сероватую полосу гальки и гасли в ней.
Ленты валов медленно и валко шли без числа из открытого устья залива, из матовой глуби зыбкого тумана, залегшего над далью, над гудящей широтой океана.
За свежими, желто-смолистыми сваями пристани, в глубине бухты, лепясь к грузным скатам плато, к вывихнутым корням горных сосен, к темной шерсти хвои, притаившимися подслеповатыми троллями спали дома фактории.
Черные косящатые оконца мрачно пялились на море. В одном только окне крайнего сарая электростанции сонно трепетал бледный сиреневатый свет, стираемый утром.
Утро великой тишины просыпалось над заливом неторопливо, торжественно баюкаемое шуршаньем шелковых лент и детским плачем чаек.
На перемычке последних свай сидел, свесив ноги над водой, парень в брезентовых грубых сапогах и вязаной серой фуфайке. На его брови, белые лохматые брови северного человека, свисала кисточка шерстяного, зеленого с белым, колпака.
Парень рассеянно болтал ногами. Блеклые синие глаза бездумно наливались розовым утренним медом. Он мурлыкал простую, двухтактную, древнюю, как мир, как лето, как июньское утро, ласковую мелодию деревенской песенки. Парень не ложился спать в эту ночь.
Около полуночи, в зеленом сумраке летней ночи он поджидал на другой стороне бухты, в охотничьем еловом шалаше, служанку старшего инженера фактории — Ингрид.
Ингрид была высока ростом, статна, широка в кости. У Ингрид был ярко-кровавый рот, и в нем узкие полоски зубов лесного зверька. Она умела высоко и звонко петь, так же высоко и звонко смеялась. От этого смеха у парня стискивало дыхание и начиналась щекотка под коленями. Он два месяца бродил вокруг домика инженера, не находя случая подойти, мучаясь и потея от желания заговорить с девушкой.
Ему помогла весна. Когда майское солнце прогрело землю и из-под прозрачных побурелых пластов снега вышли наружу густые рыжие мхи, шуршащие под ногами, он, блуждая вокруг дома инженера, натолкнулся нежданно на узкой тропке на Ингрид. Еще льдистый, но уже волнующий влажными запахами майский ветер трепал ее цветной платок.
Парень остановился посреди тропинки, опустив руки. Кисти их свинцово отяжелели и загудели от напора крови. Он стоял так, не сводя взгляда, испуганного и пустого, с подходящей Ингрид.
Она подошла вплотную, раскрыла ослепительный рот и засмеялась.
— Сойди с тропинки, — и легко толкнула парня под ребро. Он отлетел в сторону, путаясь сапогами во мху, и так же остолбенело смотрел, как она проходила мимо. Пройдя, обернулась и крикнула:
— Как тебя зовут, чертополох?
— Нильс, — завязшим во рту голосом выдавил он.
— Нильс? Я так и думала. Ты самый большой дурак на всем берегу. Ступай сюда, урод, и не хлопай гляделками!
Он подошел, и по мере того как приближался, она смеялась все выше и звонче. Он смотрел на нее, на сильные ноги, открытые взвившейся юбкой, на сочную грудь, колебавшую кофту, как волна в заливе колеблет тени облаков, и молчал. Она подбоченилась:
— Ну, чего тебе нужно? Что ты весь мох кругом дома стоптал? Что ты буркалы свои водяные на меня пялишь? А?
Парень вспотел с ног до головы.
— Ты мне по сердцу, Ингрид, — прохрипел он, надеясь, что ветер унесет его дерзкие слова.
Но она покраснела и захохотала:
— По сердцу? Овца, утри слюнки!
Маленькая жесткая рука мазнула его по губам. Он зажмурился, как от ожога, и когда рискнул взглянуть, Ингрид, хохоча, бежала к дому.
В следующее воскресенье они уже плясали на площади и ходили под руку. Еще через неделю Ингрид впервые пришла в охотничий шалаш. Теперь парень больше не боялся ее. Он привык к яркому рту и не дрожал уже от смеха Ингрид. Он стал хозяином в игре, и роли переменились. В эту ночь он вдосталь насытился смеющимися губами.
Пьяный и усталый, он довел Ингрид до тропинки. На прощанье лениво, по-хозяйски, обнял. Идти домой не хотелось. Слишком зазывно шелестело море, слишком томно и медлительно проплывали к востоку круглые ленивые июньские облака, слишком раздражающе визжал пронзительный оркестр чаек.
Он свернул к бухте и залез на сваи пристани, чтобы поглядеть еще раз вблизи, без цели, так, от любовной пресыщенности и безделья, на большую серую птицу, бесшумно спавшую на легкой зыби бухты.
Птица прилетела в Джерри-Бай с юга три дня тому назад и уже третью ночь неподвижно колыхалась на воде. Стройная, ширококрылая, распластавшаяся над водой, она все время притягивала внимание Нильса.
Из разговоров в фактории он знал, что птица должна скоро улететь на север, но час ее отлета никому не был известен.
Ее серое тело тонкими лапами металлических труб опиралось на два широких поплавка, и поплавки эти казались Нильсу как будто издавна знакомыми, старыми друзьями. Вероятно, это происходило оттого, что поплавки были похожи на шерстяной колпак Нильса — зеленые с белыми полосами.
Когда Нильс взобрался на сваи пристани и взглянул на птицу, он, впервые за три дня, заметил в ней признаки жизни.
Верхний люк в сером узком теле птицы был открыт, и у двух широколопастных крестов, повисших над крыльями, возился человек в синем рабочем комбине. Морские глаза Нильса, не потерявшие зоркости от бессонной ночи, по-звериному ясно видели в руках человека в синем комбине блестящие искры инструментов. Нильс смотрел и ждал, что птица заклохчет часто и гулко, как в день своего прилета, и оба креста сольются в стремительные гудящие круги.
Но человек в синем, очевидно, не был склонен доставлять береговому ротозею бесплатное развлечение. Вскоре он исчез в корпусе птицы и больше не появлялся. Птица молчала, покачиваясь. Поплавки плавно ныряли, зарываясь в волну и выскакивая из нее, сверкая от облипавшей их на секунду воды.
Нильс, зевая, смотрел на птицу, но уходить не хотелось. Какая-то внутренняя сила приковывала его к мокрым и скользким бревнам, сидеть на которых было неудобно и холодно.
Он отвернулся от птицы и лениво оглядел ширь залива. Из устья его, разрывая шаткие клочья тумана, выползал моторный куттер. На черном борту белела мелкая надпись, и Нильс напряг зрение, чтобы разобрать ее. Но куттер был еще далек и обвит туманом. Куттер был чужак, не из Джерри-Бая, случайно забредший за пресной водой или консервами. Это было ясно — все свои куттера были наперечет, и для них не нужно было трудиться читать название. Их можно было узнать по корпусу, по оснастке, по другим признакам. Подавшись вперед и приставив ладонь ко лбу, Нильс разглядел на корме куттера вертикальные полосы флага: синюю, белую, красную.
«Французская галоша», — подумал он презрительно.
Занятый установлением личности куттера, он не заметил легкого скрипа досок позади себя и обернулся только на говор. По пристани шли люди. Между ними он узнал директора фактории Гельмсена и инженера — хозяина Ингрид.
Первой мыслью его было, что инженер узнал о любовной игре с Ингрид и пожаловался директору и вот теперь эти люди идут, чтобы задать ему трепку. Он испуганно вскочил, поскользнувшись на сваях, но сейчас же успокоился. Идущие не обращали на него никакого внимания. Они приближались, отрывисто переговариваясь.
Впереди, окружая директора, шли четверо в меховых одеждах и кожаных круглых шапках, похожих на поплавки невода. Один, небольшого роста, шедший с инженером, смеялся молодым звонким смехом, и этот смех почему-то напомнил Нильсу смех Ингрид.
Когда люди подошли вплотную, Нильс увидел, что у смеющегося мальчишески упругие, нежные, покрытые пушком щеки и карие смешливые глаза. Он был очень юн.
Позади первой группы шли низшие служащие фактории, в том числе механик, монтер Яльмар. Идущие дошли до конца пристани, до того места, где на воде дремала моторная лодка фактории «Эльга». Яльмар по шаткому трапу сбежал вниз и сбросил чехол с мотора.
Один из людей в меховых одеждах остановился совсем рядом с Нильсом и повернулся к нему в профиль. На зеленовато-золотом блеске утреннего света вылепился темный силуэт крупного угловатого лица с горбатым выступом носа, окаймленного глубокими продольными морщинами, сходящимися на подбородке. Узкие синеватые губы сжимали мундштук трубки, и, поглядев на трубку, на крепкий очерк лица, Нильс вспомнил портреты, не раз виденные в газетах, и вспомнил, что этот человек, которого в его стране и повсюду звали Победителем, должен был лететь на большой серой птице к северу.
