Месяц прожила Ксения в доме князя Мосальского на положении узницы-затворницы. Первые дни лежала в горячке – молила, звала к себе смерть, однако та не послушалась. Ксения отказывалась от пищи, а как-то раз даже и впрямь попыталась наложить на себя руки, обкрутив вокруг шеи длинную толстую черную косу и сильно потянув за нее. На беду, вошла в комнату служанка – подняла крик, созвала народ. Вбежал сам князь Василий Михайлович. Ксения думала, что он прибьет ее от злости, но досталось только ни в чем не повинной служанке. С тех пор с пленницы ни на миг не спускали глаз: горничные, сенные девки сменялись в ее комнате беспрестанно, ночью не спали, бессонно таращились на царевну. О, вот когда настала мученическая мука! Ксения почувствовала, что от этого неусыпного внимания еще немного и сойдет с ума. Заходилась в таких рыданиях, что начинала задыхаться и терять сознание. В минуты просветления порой видела над собой озабоченное, встревоженное, даже перепуганное лицо Мосальского. И думала: ага, достанется тебе на орехи, как помру или с ума сойду! Не простит хозяин, да? Так тебе и надо!
Ксении никто не говорил, но она знала, что матери и брата уже нет в живых. Зарыли их в беднейшем, убогом Варсонофьевском монастыре за Неглинной, между Сретенкой и Рождественкой. Не было над ними справлено обычных обрядов: похоронили их как самоубийц, ибо каждый из них в конце концов сам выпил отраву… А вместе с ними в простом гробу закопали тело отца, государя Бориса Годунова, труп коего прежде был захоронен в Архангельском соборе. Был ли на все эти кощунства прямой приказ нового властителя России или же клевреты его сами поспешили пред ним выслужиться – того Ксения не знала. Зато знала участь свою.
Знала, почему ее не убили, почему так берегут. Вернее, для кого берегут!
Для того щербатого, с паучьими пальцами. Для Гришки-расстриги. Да, споткнулся-таки батюшка об этот ухаб, а за ним споткнулись и мать с братом. Настал ее черед. Ворвется, навалится потным, волосатым телом, вопьется щербатым ртом…
От одних таких мыслей, от воспоминаний об их первой встрече Ксению начинало рвать желчью. Она исхудала, осунулась. Глядя на свои истончившиеся пальцы, вдруг почуяла надежду на спасение. Может, утратит красоту? Спадет с лица и с тела? Погаснут от слез глаза, разовьются кудри – ведь они от счастья вьются, а не с печали! Может, не захочет ее Самозванец?
Он уже вошел в Москву – охранявшие Ксению девки беспрестанно чесали языками, снова и снова пересуживая знаменательное событие.
Случилось это в лучезарный солнечный день. Улицы снова были забиты народом – казалось, население Москвы по такому случаю увеличилось не меньше чем вдвое. Не какой-то там иноземный королевич въезжал в столицу – новый русский царь, законный наследник престола!
А как же? Конечно, законный! Князь Василий Иванович Шуйский уж бил, бил себя в грудь на Лобном месте, заверяя москвичей, что Димитрий Иванович – истинный сын Грозного… Те, кто помнил прежнюю его клятву – прямо противоположную, – благоразумно помалкивали. А потом и их заразила общая восторженная лихорадка. Народ ведь хлебом не корми – только дай порадоваться абы чему.
Медленно тянулось время ожидания. Люди нетерпеливо всматривались в восточную сторону, откуда по Коломенской дороге должен был явиться государь. И вдруг там замаячила словно бы туча – то мчались всадники, сверкая доспехами. В тот же миг ударили приветственно пушки, и залп заставил народ пригнуться к земле, пасть ниц, возопить счастливо:
– Челом бьем нашему красному солнышку!
Пышный царский поезд приближался с левого берега Москвы-реки: раззолоченные красные кафтаны русских всадников, блистательные польские гусары, величественный строй русского духовенства… По слухам, Димитрия сопровождало восемь тысяч русско-польского войска! Пышность, стремительность движения подавляла, вышибала слезу.
– Дай тебе Бог здоровья! – ликовала толпа, счастливая оттого, что кончилось мрачное неправдашнее годуновское правление.
Мрачен, мрачен был прежний государь! Не зря говорили про Бориса Федоровича иноземцы: «Intravit ut inlpes, regnavit ut leo, mortus est ut canis!» [50] Короче говоря, собаке – собачья смерть! А этот, новый… молодой, светлый…
– Дай тебе Бог здоровья! – неистовствовал народ, силясь донести до государя свою преданность и любовь, а он отвечал, осеняя приветственными взмахами руки павшую ниц толпу:
– Дай вам тоже Бог здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня!
Наконец, переехав мост, молодой царь оказался на Красной площади. Он приближался к Кремлю, откуда двадцать один год назад был позорно изгнан вместе с матерью.
Подъехав к Иерусалиму – так называлась церковь на горе у Кремля, – Димитрий остановился со всеми окружающими и сопровождающими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою шапку, поклонился как мог низко, но тотчас вновь покрыл голову и, окинув взором великолепные стены кремлевские, залитый солнцем город и несказанное множество народу, запрудившее все улицы, залился счастливыми слезами и возблагодарил Бога за то, что тот сподобил его увидеть город отца своего, Москву златоглавую, и подданных, которые сейчас воистину были готовы отдать за него жизни свои.
И вдруг…
И вдруг небо помрачилось с ужасной внезапностью. Вихрь поднял с берега Москвы-реки густую тучу песка, завертел ее смерчем, пронес по площади – словно мрачный покров накинул на праздничную толпу.
– Господи, помилуй нас! – шептались тут и там, пересуживая случившееся и усматривая в этом самое тягостное предзнаменование.
«И что же? – хотелось вскрикнуть Ксении, когда ей рассказали об этом. – Неужто никто не крикнул гневно: да ведь сами небеса обличили Самозванца! Он никакой не царь Димитрий, а вор Гришка Отрепьев! Неужели все смолчали и продолжали благословлять этого нечестивца и обманщика?!»
Увы, никто не проклял нового царя, и он без помех вошел в Кремль.
Ксения представляла, как он самодовольно ухмыляется, вступив в обманом захваченные покои, как унижает павшее величие Годуновых… Первое, что велел сделать – это сжечь их дом! Теперь у нее угасла вера даже в справедливость небес, которые не поразили обманщика насмерть своими молниями, а лишь слегка попугали досужую чернь. Одна осталась у девушки надежда – что рано или поздно исполнится придуманная ее отцом месть Самозванцу.
Она жила теперь только ожиданием неистового грохота, который однажды раздастся со стороны Кремля, и тогда…
Но дождалась другого. Как-то раз в комнату ворвался князь Василий Михайлович – глаза так и скачут, рот в струнку:
– Пришло твое время, Ксения Борисовна!
