Я ссутулил плечи. Я повернулся к столу. На мгновение я оперся на спинку одного из стульев, дав короткий передых раненой ноге, потом чуть выдвинул стул из-за стола.
Потом я резко распрямился, держа стул за спинку, описал им в воздухе полукруг и с размаху врезал им Моргану по животу. Тот попытался отпрянуть, но я застал его врасплох, и удар вышел что надо: смачный и точный – особенно с учетом того, что стул, как и все у Мака, был сделан на совесть, с лошадиным запасом прочности.
Когда в кино кого-то с размаху бьют стулом, стул обыкновенно разлетается в щепки – так, конечно, зрелищнее. В реальной жизни ломается не стул, а тот, кого им ударили.
Морган сложился пополам и упал на колено, опершись о пол рукой. Я не стал ждать, пока он придет в себя. Вместо этого, как только стул отскочил от его ребер, я, воспользовавшись его инерцией, описал им в воздухе полный круг в противоположном направлении и опустил его Моргану на спину. Удар сунул его физиономией в пол; он распластался и лежал, не шевелясь.
Я поставил стул на место и огляделся по сторонам. Все смотрели на меня, изрядно побледнев. Они знали, кто такой Морган, и какое отношение он имеет ко мне. Они знали про Совет и мое шаткое положение. Они знали, что на их глазах я только что напал на полномочного представителя Совета, находящегося при исполнении служебных обязанностей. Я, можно сказать, сам закатил камень на свою могилу. Не существовало больше такой молитвы, способной убедить Совет в том, что я не заблудший чародей, скрывающийся от правосудия.
– Ну его к черту, – произнес я, не обращаясь ни к кому конкретно. – У меня нет времени на эту лабуду.
Мак вышел из-за стойки – не поспешно, но и не выражая обыкновенного своего отсутствия интереса. Он опустился на колени рядом с Морганом, пощупал тому пульс, потом приподнял веко и вгляделся.
– Жив, – невозмутимо сообщил Мак, подняв на меня хмурый взгляд.
Я кивнул, испытав некоторое облегчение. Какой бы задницей ни был Морган, действовал он из добрых побуждений. Собственно, мы с ним хотели одного и того же, только он этого не понимал. Я не хотел убивать его.
Впрочем, признаюсь, вид полнейшего потрясения на его породистой, надменной физиономии, когда я огрел его стулом, заслуживает того, чтобы помнить его долго.
Мак нагнулся и подобрал ключи, которые я выронил во время всей этой катавасии. А я и не заметил.
– Совет будет не в восторге, – заметил Мак, протягивая мне ключи.
– Это моя проблема.
Он кивнул.
– Удачи, Гарри, – Мак протянул мне руку, и я пожал ее. Комната притихла. Все смотрели на меня полными страха и тревоги глазами.
Я взял ключи и вышел из «МакЭнелли», из какого-никакого, но убежища. Вышел в грозу, оставив за спиной сожженные мосты.
Глава 24
Я гнал так, словно от этого зависела моя жизнь.
Собственно, она и правда от этого зависела.
Мак ездил на «Транс-Аме» восемьдесят девятого года – большой белоснежной тачке с восьмицилиндровым движком. Разметка спидометра ограничивалась ста тридцатью милями в час. Время от времени его зашкаливало. Гнать по мокрой от дождя дороге с такой скоростью было безумием, но не гнать было еще опаснее.
Небо темнело на глазах: надвигалась гроза и сгущались сумерки. Странное какое-то это было освещение: листья на деревьях при выезде из города казались неестественно зелеными, а дорожная разметка, напротив, бледнее. Большинство встречных машин ехало со включенными фарами, а когда я вырвался на шоссе, начали зажигаться фонари.
По счастью движение субботним вечером было вялым. В любой другой вечер я бы разбился к чертовой матери. Должно быть, я попал в пересменок патрульных машин, потому как за всю дорогу меня ни разу даже не пытались остановить.
Я попробовал поймать по радио прогноз погоды, но сдался после нескольких попыток. Гроза вкупе с моим собственным магическим полем забили эфир таким количеством помех, что из колонок не слышалось ничего кроме треска. Мне оставалось только молиться в надежде попасть в Лейк-Провиденс раньше грозы.
Я выиграл. Занавес дождя раздвинулся передо мной в момент, когда я на полной скорости миновал въездной знак Лейк-Провиденс. Я притормозил, поворачивая на прибрежную дорогу, которая вела к дому Селлзов. Машину занесло на мокром асфальте, но я вписался в поворот с ловкостью, какой никак от себя не ожидал, и выровнял «Понтиак».
Еще несколько минут – и я свернул на усыпанный гравием проезд на узкий, болотистый полуостров, врезавшийся в воды озера Мичиган. Разбрызгав по сторонам гравий, «Транс-Ам» затормозил, могучий движок взревел на мгновение, потом закашлялся и смолк. На какую-то долю секунды я представился себе этаким инспектором Магнумом. Черт, как я ни свыкся с Голубым Жучком, эта спортивная тачка пришлась мне по душе. По крайней мере, несмотря на мое присутствие, она продержалась до самого пункта назначения.
– Спасибо, Мак, – пробормотал я и выбрался из машины.
Усыпанную гравием дорожку, ведущую к дому Селлзов, наполовину залило водой – наверное, еще в прошлую грозу. Раненая нога разболелась, не позволяя мне бежать слишком уж быстро, но расстояние, отделявшее меня от дома, все же быстро сокращалось. За моей спиной надвигалась гроза. Она как цунами накатывалась на берег со стороны озера – оглядываясь, я видел уже серые колонны дождя.
Из последних сил, прихрамывая, спешил я к дому, собирая на ходу по крупицам энергию и эмоции, настраивая себя на предстоящую схватку, обостряя чувства до предела. Не доходя ярдов двадцать до дома, я остановился и, тяжело дыша, закрыл глаза. Вокруг дома могли быть расставлены магические ловушки, а может, магические стражи, невидимые невооруженным глазом. Меня могли подстерегать чары или тщательно наведенные галлюцинации, призванные скрыть Виктора Селлза от случайных глаз. Я должен был видеть сквозь все эти помехи. Любой доступный мне клочок информации мог помочь мне в моем деле.
Поэтому я отворил Внутреннее Зрение.
Как объяснить то, что видит чародей? Это зрелище не из тех, что с легкостью поддаются описанию. Описывая что-то, ты поневоле даешь этому определения, устанавливаешь его границы, окутываешь это нитями понятий. Чародеи обладают Зрением испокон веков, но и они до сих пор не понимают ни того, как оно действует, ни того, что же оно такого показывает.
Поэтому все, что я могу сказать – это что я ощущал себя так, будто с глаз моих сняли повязку, и со всех остальных чувств тоже. В нос ударил резкий запах ила и рыбьей чешуи с озера, зеленой листвы окружающих дом деревьев и свежий аромат надвигающегося дождя. Я посмотрел на деревья. Я Видел их не в первом весеннем одеянии, но в полной летней красе, в багряном осеннем великолепии, в тягостном зимнем оцепенении. Я Видел дом и все составляющие его элементы в своем изначальном состоянии: доски обшивки как часть того или другого дерева, оконные стекла – как песок на каком-то далеком берегу. Я ощущал на коже летний жар и зимний мороз, принесенные ветром с озера. Я Видел дом, объятый языками призрачного пламени, и понимал, что наблюдаю часть его возможного будущего, что этот огонь завершает лишь некоторые линии вероятности, ожидающие его в следующий час.
Сам по себе дом был средоточием энергии. Темные эмоции – зависть, ненависть, похоть – окутывали его ядовитым мхом. Призрачные твари, беспокойные духи мотыльками роились вокруг него, притянутые сгустившимися в нем чувствами страха, отчаяния и злобы. Такие бездумные тени всегда слетаются на них как крысы к амбару.
Еще одной вещью, которую я Увидел по всему дому, был ухмыляющийся белый череп. Черепа виднелись везде, куда бы я ни смотрел, молчаливые, неподвижные, белоснежные, словно какой-нибудь фетишист разбросал их в преддверие какого-то причудливого праздника. Смерть. Смерть ожидала кого-то в будущем этого дома, явно и неотвратимо.
Может, меня.
Я вздрогнул и отогнал это ощущение. Каким бы отчетливым не представлялось мне это видение, каким бы сильным ни был этот образ, я твердо помнил: будущее можно менять. Никому не обязательно погибать сегодня. Дело совершенно не обязательно дойдет до этого – и для тех, кто в доме, и для меня.
