— Куда ты? — повторяла испуганная Атласная. — Ты убьешься!
Когда же постучали в дверь, Атласная поступила по-товарищески и, захлопнув окно, спрятала одежду Нана в шкаф. Она уже примирилась и решила про себя, что, в конце концов, если ее и зарегистрируют, то, по крайней мере, прекратится этот глупый страх. Она притворилась женщиной, разбуженной от глубокого сна, зевала, переговаривалась через дверь и, наконец, отворила высокому детине с нечистоплотной бородой, обратившемуся к ней со словами:
— Покажите руки… На них нет следа от уколов, значит, вы не работаете. Ну… одевайтесь.
— Да я не портниха, я полировщица, — нахально объявила Атласная.
Однако она послушно оделась, зная, что спорить бесполезно. В доме раздавались крики; одна из женщин вцепилась в дверь, отказываясь идти, другая, лежа с любовником, поручившимся за нее, разыгрывала роль оскорбленной честной женщины и грозилась подать в суд на начальника полиции. Целый час не прекращался топот тяжелых ног по лестницам, стук кулаками в дверь, грубая ругань, заглушаемая рыданиями, шуршание юбок — все это сопровождало внезапное пробуждение и бегство испуганной толпы женщин, грубо Захваченных тремя полицейскими под руководством маленького белокурого, очень вежливого комиссара. Затем дом снова погрузился в глубокую тишину.
Никто не выдал Нана, она была спасена. Молодая женщина ощупью вернулась в комнату, дрожа от холода, полумертвая от страха. Ее босые ноги, ободранные об решетку, были окровавлены. Она долго сидела на краю кровати, все еще прислушиваясь. Но под утро она заснула; проснувшись в восемь часов, она выбежала из гостиницы и помчалась к тетке. Когда г-жа Лера, как раз сидевшая с Зоей за кофе, увидела ее у себя в этот ранний час и в таком растерзанном виде, с растерянным лицом, она тотчас же все поняла.
— Значит, свершилось! — воскликнула она. — Я ведь говорила, что он оберет тебя как липку… Ну, входи, я тебе всегда рада.
Зоя встала, пробормотав с почтительной фамильярностью:
— Наконец-то вы к нам вернулись… Я ждала вас, сударыня.
Г-жа Лера предложила Нана тотчас же поцеловать Луизэ, так как счастье ребенка зависело от благоразумия матери, говорила она. Луизэ еще спал, болезненный, малокровный. И когда Нана наклонилась над его бледным, золотушным лицом, сердце ее сжалось от воспоминания обо всем пережитом за последние месяцы.
— О, мой бедный мальчик, мой бедный мальчик! — лепетала она, рыдая.
9
В «Варьете» шла репетиция пьесы «Красавица герцогиня». Только что покончили с первым актом и собирались перейти ко второму.
Фошри и Борднав беседовали, развалившись в старых креслах на авансцене, а суфлер, старый маленький горбун Коссар, сидя на соломенном стуле, с карандашом в зубах, перелистывал рукопись.
— Ну, чего же там ждут! — закричал вдруг Борднав, яростно стуча концом своей толстой палки по подмосткам. — Почему не начинают? Барильо!
— Да господин Боск исчез куда-то, — отвечал Барильо, исполнявший обязанности помощника режиссера.
Тут поднялась буря. Все звали Боска. Борднав ругался.
— Черт возьми, постоянно одно и то же!.. Как ни звони, они всегда не бывают на месте… А потом еще ворчат, если их задерживают позже четырех.
Но Боск явился с невозмутимым спокойствием.
— Ну, что, в чем дело? Чего вам от меня нужно? А, моя очередь! Так бы и говорили… Ладно, Симонна дает реплику: «Вот съезжаются гости», и я вхожу… Откуда мне входить?
— Ясно, что в дверь, — заявил раздосадованный Фошри.
— Да, но где же эта дверь?
На этот раз Борднав напал на Барильо и снова стал ругаться, чуть не продавив подмостки ударами палки.
— Ах, черти! Я ведь велел поставить там стул, который должен изображать дверь. Каждый день приходится повторять одно и то же… Барильо, где же Барильо? И этот удрал! Все только и знают что бегать!
Однако Барильо явился и сам поставил стул, не говоря ни слова, весь съежившись от страха перед грозой. И репетиция началась. Симонна, в шляпе и мехах, играла роль служанки, прибирающей комнату. Она прервала реплику и объявила:
— Знаете, я порядком замерзла и буду-держать руки в муфте.
Затем, изменив голос, она встретила Боска легким восклицанием:
— «А, господин граф! Вы явились первым. Моя госпожа будет очень рада».
На Боске были грязные брюки и широкое желтое пальто, а шея обмотана поверх воротника огромным шарфом. Засунув руки в карманы, он произнес глухим голосом, не играя и растягивая слова:
— «Не беспокойте свою госпожу. Изабелла: я хочу застать ее врасплох». Репетиция продолжалась. Борднав, нахмурившись сидел глубоко в кресле и слушал с утомленным видом. Фошри нервничал, все время вертелся на стуле, меняя положение; его так и подмывало каждую минуту перебить актеров, но он обуздывал себя. Вдруг он услышал за спиной шепот, доносившийся из темного пустого зала.
— Разве она здесь? — спросил он, наклоняясь к Борднаву.
Вместо ответа тот утвердительно кивнул головой. Прежде чем согласиться играть роль Жеральдины, предложенную Борднавом, Нана пожелала посмотреть пьесу, так как колебалась, брать ли ей опять роль кокотки. Ее мечтой была роль честной женщины. Она притаилась в темной ложе бенуара с Лабордетом, который хлопотал за нее у Борднава. Фошри поискал ее глазами и продолжал следить за ходом пьесы.
Освещена была только авансцена. Единственный газовый рожок на кронштейне, подающий свет рампе и благодаря рефлектору сосредоточивающий его на переднем плане, казался широко раскрытым желтым глазом, тускло и печально мерцавшим в полумраке. Коссар, держа рукопись ближе к кронштейну, чтобы лучше видеть написанное, находился целиком в полосе света, отчего его горб обрисовывался особенно рельефно. Борднав же и Фошри тонули во мраке. Только середина громадного строения, и то на протяжении всего лишь нескольких метров, была освещена слабым мерцанием газа, точно от большого фонаря, прикрепленного к столбу какой-нибудь железнодорожной станции. Движущиеся по сцене актеры казались причудливыми видениями с пляшущими позади них тенями. Остальная часть сцены, загроможденная лестницами, рамами, выцветшими декорациями, представлявшими груды развалин, утопала во мгле, напоминая разрушенное здание или разобранное судно; а свисавшие сверху задники были похожи на лохмотья, развешанные на перекладинах какого-то обширного тряпичного склада. В самом верху яркий солнечный луч, проникший через окно, золотой полосой прорезал темный свод.
В глубине сцены актеры беседовали между собою в ожидании реплик. Забывшись, они постепенно говорили все громче и громче.
— Эй, вы там, извольте молчать! — зарычал Борднав, яростно подпрыгнув в кресле. — Я не слышу ни слова… Если вам нужно разговаривать, можете выйти вон: мы работаем… Барильо, если разговоры будут продолжаться, я всех оштрафую!
На минуту актеры умолкли. Они образовали небольшую группу, разместившись на скамейке и на ветхих стульях в углу сада, представлявшего первую вечернюю декорацию, приготовленную к установке. Фонтан и Прюльер слушали Розу Миньон; она рассказывала им, что директор «Фоли-Драматик» сделал ей недавно необыкновенно выгодное предложение. Но вдруг раздался голос:
— Герцогиня!.. Сен-Фирмен!.. Ну, выходите же, герцогиня и Сен-Фирмен!
Только при вторичном окрике Прюльер вспомнил, что Сен-Фирмен — это он. Роза, игравшая герцогиню Елену, уже поджидала его для выхода. Медленно волоча ноги по голым скрипящим доскам, старик Боск возвращался на свое место. Кларисса уступила ему половину скамейки.
— Что это ему вздумалось так орать? — сказала она, подразумевая Борднава. — Чем дальше, тем хуже… Теперь ни одна постановка не проходит без того, чтобы он не нервничал.
Боск пожал плечами. Все эти бури его не трогали, Фонтан прошептал:
— Он чует провал. Какая-то идиотская пьеса.
Затем, обращаясь к Клариссе, он вернулся к разговору по поводу Розы:
— Послушай-ка, а ты веришь в предложение театра «Фоли»? По триста франков за вечер, сто представлений. Может быть, еще и виллу в придачу?.. Миньон, пожалуй, моментально послал бы к черту нашего Борднава, если бы его жене давали по триста франков.
Но Кларисса верила в возможность такого предложения. Этот Фонтан всегда готов развенчать товарища. Тут их прервала своим появлением Симонна. Она озябла. Остальные, застегнутые доверху, с фуляровыми платками вокруг шеи, смотрели на солнечный луч, сиявший наверху и не согревавший холодный сумрак сцены. На дворе был ясный морозный день ноября.
— А фойе нетоплено, — сказала Симонна. — Это возмутительно, он становится настоящим скрягой. Что касается меня, я собираюсь уехать: мне вовсе не хочется заболеть.
— Тише там! — снова закричал Борднав громовым голосом.
В продолжение нескольких минут слышно было только неясное чтение актеров. Они лишь слегка намечали жесты, говорили вполголоса, без интонаций, чтобы не утомляться. Однако каждый раз, отмечая какой-нибудь оттенок, они бросали взгляд в зрительный зал. Перед ними раскрывалась зияющая пропасть, в которой колебалась смутная тень, подобно легкой пыли, осевшей на высоком чердаке, лишенном окон. Темный зал, освещенный лишь слабым светом со стороны сцены, был погружен в меланхолически-тревожную дрему. Плафон, украшенный живописью, утопал в непроницаемом мраке. По правую и левую сторону от авансцены, сверху донизу, спускались огромные серые полотнища, защищавшие драпировки. Такие же чехлы были повсюду; полотняные полосы прикрывали бархатную обивку барьеров, охватывали двойным саваном галереи и казались во мраке мертвенными тенями. И на этом бесцветном фоне выделялись лишь более темные углубления лож, обрисовывавшие границы ярусов, с пятнами кресел, бархатная обивка которых из красного переходила в черный цвет. Совершенно спущенная люстра заполнила первые ряды партера своими подвесками, наводя на мысль о переезде с квартиры или об отъезде людей в безвозвратное путешествие.
