— Это кажется невероятным, но это так, — с волнением продолжал Франц. — Впервые это стало ясным, когда Лоренцо захотелось получить потомство от своего бессмертного петуха Васьки при сочетании его браком с бессмертной курочкой Катенькой, выведенной Францем. Васька был дикарь, горлопан и забияка, Катенька — тоненькая, нежная бессмертница (такой у них в лаборатории прижился термин для выведенных насекомых и птиц: «бессмертник» и «бессмертница»). Васька, только его впустили в прозрачный баллон, где хранила свое бессмертие Катенька, ринулся прямо к ней и мигом вскочил ей на спину. Раздался взрыв, взвился столб пламени, баллон разлетелся вдребезги, а на Франца с Лоренцо просыпалось облачко горячей пыли — ничего другого не осталось от испепеленной бессмертной пары.
— Ты уверен, Франц, что нет других причин, объясняющих взаимное сожжение твоих бессмертников?
— Абсолютно! Лоренцо с его слабеющим интеллектом не способен понять эту трагическую истину, но для меня она очевидна. Я бы подтвердил ее новыми опытами, взяв для этого еще одного-двух бессмертников у Лоренцо, но, скажу откровенно, я боюсь прикоснуться к ним.
— И надо бояться, если вы химически несовместимы, благодаря... благодаря...
— Благодаря разной структуре нашей бессмертности. Теперь я могу наконец сформулировать свою просьбу. Завтра я выступаю на сессии Академии науке докладом о наших работах. После меня докладывает Лоренцо — если он сумеет: говорю тебе, интеллект его с каждым днем дегенерирует. Он, дубина, не понимает, насколько опасно для него самого прикосновение ко мне. Я ужасно боюсь, что он полезет здороваться руками или похлопает по плечу, он страшно любит такие вульгарные жесты. Охрани меня от него, Генрих! Не позволяй касаться меня! Оттесни, если он станет приближаться ко мне. Сможешь это сделать?
— О, несомненно! — сказал Генрих. — Можешь быть уверенным, Франци, я раньше всех завтра приду в академию и постараюсь тебя защитить от Лоренцо.
— «Постараюсь»... Не надо такого слова! Оно угловатое, такие резкие грани... Просто защити, Генрих! Так круглей...
2
— Я с самого начала был уверен, что Франц не в своем уме, — задумчиво сказал Рой. — Между прочим, все, кто общался с ним в последнее время, замечали прогрессирующую ненормальность. О Лоренцо Нгага и говорить не приходится. Мне охарактеризовали его как сумасброда и грубияна, не лишенного некоторого таланта экспериментатора, но и не больше. Таким образом, расспросы подтвердили первоначальное впечатление. Но, видишь ли, имеется одно смущающее меня обстоятельство.
— Оно связано с решением гравитационной загадки?
— Да, Генрих. Я показал Томсону формулу «гравитационного крана», принесенную тобой от Франца. Томсон ошеломлен. Именно так он охарактеризовал свое состояние.
— Иван очень увлекающийся человек.
— Но преувеличения его не превосходят определенных границ. Он назвал решение Франца гениальным. Он считает, что нам с тобой нужно немедленно поискать конструктивное оформление идеи Франца. Согласись, такое отношение многозначительно.
— Ты будешь завтра на сессии?
— Я опоздаю к открытию. Но доклада Франца не пропущу.
Генрих пришел даже раньше, чем обещал. Приглашен-, ных было мало. Он прогуливался по залу Истории цивилизации, это был его любимый зал, наполненный статуями и картинами. Генрих словно бы здоровался со всеми этими знаменитыми людьми, реально существовавшими и вымечтанными так рельефно, что они стали реальней множества существовавших. В уголке великих путешественников он постоял перед статуями Одиссея, Колумба и Дон-Кихота. Колумб властно показывал вдаль, Одиссей с испугом и радостью озирался, он словно бы увидел что восхитительное и страшное, Дон-Кихот дружественно протягивал освобожденную от железной перчатки руку. Обычай требовал, чтобы посетители пожали руку благородного рыцаря, Генрих всегда выполнял обычай.
Мимо несся Томсон, он всегда мчался, как на пожар, но, разглядев Генриха, академик притормозил.
— Это же черт знает что! — крикнул он возбужденно. — Что до меня, то я ночь не спал! Такие открытия, такие открытия!.. Ожидаю и сегодня сногсшибательных сообщений!
Генрих догадался, что Томсон не спал ночью из-за тех открытий, какие углядел в гравитационных формулах Франца.
— Сегодня нас ожидает... — заговорил было Генрих. Но Томсон умчался: он всегда любил больше высказываться, чем прислушиваться к чужим высказываниям.
Встреча с Томсоном напомнила Генриху, что он может пропустить приезд Франца. Он поспешил к выходу. На площади одна за другой садились авиетки, из кабин вылезали академики и приглашенные. В толпе, поднимавшейся по наружной лестнице, показался президент академии Альберт Боячек. Генрих постарался, чтобы старый ученый его не заметил. Боячек мог и подозвать Генриха, он с охотой разговаривал с ним, но разговоры могли помешать наблюдению за входом.
Франц приехал в старинном электромобиле с давно вышедшими из моды удобствами — просторная кабина древней машины имела фильтры воздуха и кондиционеры. Автошофер подкатил электромобиль к самому входу, распахнул дверцы, протянул услужливо рычаги, чтобы помочь Францу выбраться. Франц кутался в странный костюм, непостижимо объединявший в себе шубу со скафандром. Из-под шляпы наружу высовывался лишь острый нос, щеки прикрывали прозрачные щитки.
Франц простонал, подавая Генриху руку:
— Ох, как трудно было ехать! Ты не заметил, какая температура в зале? Я просил держать ровно двадцать.
— Ровно двадцать и держат, — успокоил его Генрих. Он помог Францу раздеться, проводил в зал, уселся рядом. Температура Франца устраивала, все остальное раздражало. Он жаловался, что его ранят и невыносимая угловатость помещения, и еще более нестерпимая угловатость мебели, всюду ужасающие прямые линии, которые к тому же пересекаются, образуя острые грани. Мучил его и цвет, слишком разнообразный: в одной комнате стены были зеленые при белом потолке, желтом поле и кремовых дверях, в других обнаруживалось еще более хаотическое сочетание красок, а в конференц-зале ко всей этой сумятице красок добавлялись малиновые гардины и золотые светильники. Генрих, с сочувствием выслушивавший жалобы, видел, что больше всего Франц страдает от яркого света, заливавшего зал. Франц надел темные очки, теперь он мог свободней смотреть по сторонам и здороваться со знакомыми, но облегчения не пришло.
— Я понимаю, тебе смешно, — с безнадежным смирением сказал он, и такое отчаяние зазвучало в голосе, что Генриху до боли в сердце стало жаль его. — Но меня сводит с ума мысль, что если я сниму очки, то снова меня ослепит беспощадный свет. Так тяжко сознавать, что всюду подстерегает это терзающее сияние!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
