— Разумеется, она однообразная и скучная; для вас такая жизнь должна быть очень тяжела.
— Вовсе нет. Мне очень хорошо, и я довольна. Чтоб быть совсем счастливой, мне не хватает только одного.
— Как и каждому из нас. Но в этом-то одном все дело. Это как раз то самое, чего мы никогда не сможем получить.
— Это не то, что вы думаете. Вы думаете о деньгах и все такое.
— Нет. Я говорю о вашем голосе.
— Да нет же! — почти крикнула Ивонна. — Как вы не догадываетесь? Мне недостает — видеть вас веселым и счастливым, как когда-то, давно.
— Какая вы милая! — выговорил он, помолчав. — Я эгоистичен и не всегда понимаю вашу кротость. Иногда мне кажется, что сердце мое превратилось в камень, как у героя немецкой сказки.
— У вас горячее, великодушное сердце, Стефан. Кто другой сделал бы для меня то, что сделали вы!
— С моей стороны это был чистейший эгоизм. Мое одиночество слишком тяготило меня. Притом же я вовсе не уверен, что я поступил правильно.
— А я уверена. И, мне думается, в этом я — лучший судья.
Но Джойс был прав в своем горьком самоанализе. Изредка в его сердце звучали отзывчивые струны; но обыкновенно бремя прошлого так давило его, что он совершенно не был способен чувствовать. Жить в такой интимной близости с Ивонной и даже не помышлять о возможности полюбить ее попросту, по-мужски, было нелепо. Положим, рыцарские инстинкты, пробуждаемые ее безграничным доверием к нему, и его прошлое стояло между ними двойным барьером, запрещая ему любовь и брак. Но нередко, когда на него находила тоска, он, полный презрения к себе, отвергал в себе эти инстинкты, как дерзкие претензии и приписывал отсутствие в своей душе более теплых чувств к Ивонне тому, что сердце его навеки очерствело. В последнее время он даже перестал об этом думать, считая это вопросом решенным.
Сойдя у Реджент-Парка, они пошли по северной большой аллее. На ней было очень людно. Джойс все время тревожно озирался и, наконец, не выдержал:
— Уйдемте подальше от толпы и сядем где-нибудь под деревом.
Ивонна порывисто подвинулась к нему и взяла его под руку.
— Если б вы знали, как я горжусь быть с вами!
— Я оберегаю и вас, Ивонна, милая, — возразил он уже мягче.
Она сделала свой любимый величественный жест рукой, державшей зонтик.
— Я пока еще ничего такого не сделала, чего бы мне надо было стыдиться, — гордо ответила она и вызывающе посмотрела на разодетую пожилую чету, шествовавшую мимо. Потом круто остановилась перед роскошной цветочной клумбой.
— Какая прелесть! Смотрите…
Она оживилась, раскраснелась. Краски действовали на нее, как музыка. Перед ним снова была прежняя, яркая, солнечная Ивонна, представшая перед ним светлым видением в тяжкую годину его унижения.
— А я говорю, что мир прекрасен, и жить чудесно, Стефан!
— Вы правы, дорогая, мир прекрасен. И вы — самое прекрасное, что есть в нем.
Краска сгустилась на ее лице, глаза засияли влажным блеском.
— Это безумие так говорить. Но вы сказали это так, как будто в самом деле вы так думаете.
— Я и в самом деле так думаю, Ивонна.
— Ну, пойдемте искать укромного местечка под деревьями, — мягко сказала она.
Они свернули с главной аллеи прямо на зеленую лужайку и принялись отыскивать местечко, которое бы уже не было раньше занято влюбленными или целой семьей, или просто растянувшимися на траве людьми. Наконец, нашли одинокое дерево и уселись на скамье под ним.
— Ну что? Здесь вам приятнее? — спросила она.
— Гораздо приятнее. Здесь так мирно. Когда я жил в Южной Африке, я жаждал цивилизации, шума, общества мужчин и женщин. Теперь, когда я в Лондоне, мне чем дальше от людей, тем лучше. Люди — странные животные, Ивонна.
Ивонна смотрела в землю и нервно срывала стебельки травы. Потом быстро вскинула на него глаза.
— Когда же вы будете совсем счастливы, Стефан?
— Я и сейчас могу назвать себя счастливым.
— Но когда вы вернетесь домой, на вас опять найдет хандра. Неужели вы не можете забыть это ужасное прошлое — тюрьму и все?
Она впервые прямо заговорила об этом, и голос ее дрогнул на слове «тюрьма».
— Нет, этого я не могу забыть, — был глухой ответ. — Проживи я хоть сотню лет, я до самой смерти буду помнить это.
— Вам, как будто, кажется, словно женщине, которая была уличной, что ничто не может изгладить вашего стыда.
Он изумленно поднял на нее глаза. Он давно замечал перемену в Ивонне, но никогда еще не слыхал от нее таких серьезных слов. Странно, что и она проводит ту же параллель, которая не выходила у него из головы с того вечера, как он встретил Анни Стэвенс.
— Я отдала бы все на свете — даже голос, если б он ко мне вернулся, чтоб помочь вам. Вы никогда мне не рассказывали о том ужасном, что вы пережили, а я хочу знать все, до последней мелочи. — Вы мне расскажете, да?
— Если я вам расскажу, вы будете презирать меня — точно так же, как я сам себя презираю.
Он лежал возле нее, опершись на локоть. Она легко, как паутинка, дотронулась до его лба.
— Мало же вы знаете женщин, хоть и пишете романы.
Это прикосновение и ласковые нотки в ее голосе пробудили в нем неудержимую потребность излить ей свою душу. Несколько мгновений он еще боролся, но, в конце концов, не выдержал.
— Да, я все расскажу вам, с самого начала.
И впервые он без утайки и подробно рассказал ей все те ужасы, которые мучили его столько лет. Старую историю о глиняном горшке, которому довелось плыть по течению вместе с медной посудой; о том, как он вошел в долги, был накануне признания его несостоятельным и не устоял перед искушением воспользоваться деньгами клиента; о суде и строгом приговоре, суровость которого еще усилена была тем обстоятельством, что за его дурной поступок пострадали другие. Нарисовал ей в зловещем свете, со всеми тягостными подробностями, жизнь в тюрьме; рассказал о том, как терзали его все эти бесчисленные унижения, как они убивали его душу, впитывались в его плоть и кровь и отравляли его навсегда. Он не щадил ее, умалчивая лишь о том, что было уже совершенно непристойно.
По временам Ивонна вздрагивала и тяжело дышала, но все время не сводила глаз с его лица; только один раз отвернулась, — когда он показал ей свои руки, искалеченные навек работой, оставляющей неизгладимые следы на нежных пальцах.
Он бросал отрывистые фразы суровым, жестким тоном и оборвал, как будто не докончив. Наступило молчание. Маленькая, обтянутая перчаткой рука Ивонны потянулась к его руке и сжала ее. Затем оба, словно по уговору, поднялись на ноги.
— Благодарю вас за то, что вы мне рассказали, — сказала она, подходя к нему и беря его под руку.
