О происшествии мне сообщила с телефона-автомата девушка, которая делала в квартире уборку. Я спросил, вызвали ли врача. «Вроде нет». Я позвонил в неотложку детской поликлиники, написал записку Гале (она была, кажется, в издательстве) – с малопонятным текстом. И побежал ловить «левака».
Я приехал раньше неотложки. Ребенок лежал спокойно на родительской кровати. Рядом с безумными глазами сидела Катя, раскачивалась из стороны в сторону и без конца повторяла: «Я убила ее! Я убила ее!»
Пришла старенькая докторица из неотложки с добрым озабоченным лицом. Первым делом осторожно приподняла головку попрыгуньи, погладила шейку и затем с видимым облегчением не спеша стала осматривать и прослушивать ее.
– Ничего трагического я не нахожу, – наконец сказала она. – Но надо, чтобы еще посмотрели в больнице, сделали рентген.
Мы схватили такси, и началось наше странствование по лечебницам. В одной не работал рентген. В другой не могли заниматься таким маленьким ребенком. Третья была наполовину в ремонте. Четвертая не была предназначена ни для каких экстренных случаев. Нас хмуро согласились принять лишь в Морозовской больнице. У кабинета, куда нас направили, была безбожно безнадежная очередь. Умаянные дети, ошалелые родители. Изредка появляющийся из кабинета молодой – далеко не Айболит, – а злой-презлой работник здравоохранения.
Когда мы уже вечером попали к нему, он, почти не глядя на виновницу нашего переполоха, заявил, что ее нужно оставить в больнице. На все наши просьбы просто сделать рентген и с миром отпустить у него был один не слишком медицинский, прямо-таки обывательский ответ: а если она сегодня умрет?
И я на это поддался, можно прямо сказать – струхнул. Согласился оставить нашу малышку. Может быть, никогда у меня в жизни не было так тяжело на сердце. Но я понимал, что Катьке еще тяжелее, и, конечно, поехал к ней. В доме, как будто осиротевшем без главного жильца, уже был ее муж, возвратившийся с работы.
Мы вместе вышли к телефону-автомату, стоявшему во дворе, и наконец дозвонились до Виталия Григорьевича. В течение дня мы с разных таксофонов пытались сделать это, но не смогли поймать его ни по одному номеру клиники, где он работал. Наш доктор все выслушал и сказал, что самое плохое в этой истории то, что мы оставили ребенка в больнице.
Уже втроем – снова в такси – мы опять мчимся на Добрынинку, стучим в уже запертый на ночь кирпичный корпус. Вестибюль едва освещен дежурным светом, внутри была бы абсолютная тишина, если бы не одинокий надрывный плач младенца. Мы просим отдать нам нашего ребенка, показываем паспорта родителей, а нам говорят, что так не положено. Однако нас, вдохновленных словами нашего доктора Виталия Григорьевича, уже ничто не может поколебать. Мы готовы сами пойти в палату и отвоевать по праву принадлежащее нам.
Все переговоры, процедура подписания родителями соответствующей бумаги сопровождались все тем же криком неспящего малыша. Когда нам наконец вынесли нашу драгоценность, мы поняли, что именно она была горластым бунтарем, она страдала от страха перед незнакомыми людьми или от обиды, что ее предали свои. Она увидела нас и в ту же секунду замолчала, а в следующую ее мордаха расплылась в неповторимо смешной улыбке.
Мы ехали домой все той же дорогой, но с прямо противоположным чувством, чем какие-то полтора часа назад. Не просто с легкой душой, а с ощущением, что мы спасли человека.
И это ощущение, это приближение к дому, удаление от чего-то опасного, угрожающего вдруг живо напомнило похожее движение, тоже связанное с ребячьей невзгодой, но – с дочерней.
Ей было четыре года, и она ходила в так называемый цековский детский сад на улице Кондратюка. У садика была летняя дача «Елочка» поблизости от Звенигорода. Закончив «первый курс» своего садовского образования, наша дочь в организованном порядке должна была поехать туда. Из-за этого и у меня, и у Гали душа была не на месте. Казалось бы, опытные родители: Сашка аналогичным образом уезжал с детским учреждением из Ростова аж в абхазский Гантиади. Впрочем, мы и тогда брали одновременный отпуск и проводили его там же, рядышком с летней дислокацией ростовского садика. Потому что как-то боязно отпускать столь маленького человека с чужими, по сути, людьми.
На этот раз на нас влияла успокаивающе именно дочка. Она была, казалось, счастлива от чего-то ожидаемого, неизвестного, но интересного. В день отъезда возле автобуса, на котором они должны были ехать, она выкаблучивалась перед своими одногруппниками, пританцовывала и выводила на разные лады какую-то дразнилку, состоявшую из одной фразы: «А у меня в подъезде вышка живет! А у меня в подъезде вышка живет!» Вышкой она называла Останкинскую телебашню, та была действительно недалеко от дома, дочь считала ее нашей принадлежностью, порой включала ее в свои игры и в таких случаях нередко вступала в диалог с ней. Иногда мне не удавалось избежать всеобщей игровой мобилизации и приходилось утробным басом «озвучивать» речь Вышки, чаще всего неумную – так полагалось по предписанному сценарию.
Все сели в автобус, и дочь весело в окне махала нам ручкой. Галя как бы даже немного обиделась:
– Гляди, как весело от нас уезжает.
Я хотел было сказать: «Вот и хорошо, что без страданий», – но тут автобус тронулся, и в последние секунды я заметил, как внезапно изменилось лицо девчонки, как на нем отразилось что-то вроде страха или, скорее, недоумения. Я ничего не сказал об этом Галине. Возможно, она это тоже заметила. Во всяком случае, в ближайший выходной день мы поехали в Звенигород, нашли эту «Елочку».
Она была обнесена высоким глухим забором из покрашенных зеленью досок. Зайти за него родителям было строжайше запрещено – об этом было объявлено задолго до дачного сезона. Нам удалось найти доску с маленьким отверстием от выпавшего сучка. И надо же: приникнув к нему, вдалеке, возле большого дачного дома я сразу увидел свое маленькое чадо. Было непонятно, чем занимались дети. Вот вдруг они стали звать какого-то Алешу. И наша девочка, приставив к щеке ладонь, тоже стала кричать: «Алеша! Алеша!» Но все, что бы она ни делала, было какими-то автоматическими, замедленными действиями, производимыми вроде с неким отставанием, будто, выполняя их, она думает о чем-то другом.
Мы возвращались в Москву в каком-то похожем состоянии. Был подсознательный порыв – забрать дочь из «Елочки», но останавливали, казалось, разумные соображения: пообвыкнется – и сама будет довольна; разве наша – не сможет, как другие дети? А вдруг вся проблема – в нашей мнительности?..
В понедельник, придя пораньше на службу, я сразу стал звонить в «Елочку». К тому времени на нашем шестом этаже с легкой руки работавшей в моем отделе Али Грамоткиной я прослыл как «папа Кати Щербаковой». Дома у нас не было телефона, и все дела с обустройством семьи в Москве я «утрясал» со служебного. И как-то получалось, что всего больше звонить приходилось по поводу дочки: детский сад, поликлиника, лечение зубов, согласования по всем таким поводам с финхозсектором ЦК комсомола и завредакцией Николаем Васильевичем Зайцевым и т. д. Чаще всего при повторных звонках кому-нибудь я так и представлялся: «С вами говорит папа Кати Щербаковой». А Аля, наша подруга еще с Ростова, разнесла это, как забавную информацию, по конторе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
