Будьте осторожны, дорогой Юрий Петрович, правоохранительные органы могут придраться и, как следствие, заменить вам степень ограничения свободы на более строгую… Поэтому вы бы лучше не теряли времени зря, а писали… Как пел ваш коллега Булат Шалвович: «Не оставляйте стараний, маэстро…»[38]
После разговора осталось гадкое чувство. Игорь Борисович совершенно явно шантажировал и добивался своего. Понятно – чего. Хотел, чтобы из-под пера Богоявленского вышли восхваления нынешним властям, существующим порядкам и скрепам.
«Никогда дружба поэта с правоохранительными органами добром не заканчивалась, – думал он. – Когда поэт с властями дружить начинает, сие означает его смерть. Владимир Владимирович тому пример. А больше в нашей истории подобных и нет, разве уж совсем вурдалаки и графоманы в услужение чекистам шли и идут…»
«Ведь это целиком моя придумка: зря я, наверное, в набросках своего романа допустил, что Александр свет Сергеевич выполнял контрразведывательное задание генерала Милорадовича. На самом деле страшно далеко было «солнце русской поэзии» от спецслужб. И, может быть, кстати – парадоксальным образом! – только благодаря этому он и стансы царю сочинил, и «Клеветникам России». Потому что в тот раз, как всегда, от сердца писал, а не по заданию партии и правительства».
Подспудно – времени было много – он размышлял о случившихся убийствах. Прикидывал, как и что. Анализировал.
Хорошие рифмы и образы, бывало, ему являлись во сне – как тому же Маяковскому, который записал однажды в полудреме на папиросной пачке: «Единственную ногу». (Потом это превратилось в гениальное: «Тело твое я буду беречь и любить, как солдат, обрубленный войною, ненужный, ничей, бережет свою единственную ногу»[39].)
Вот и в этот раз с Богоявленским такое случилось – хоть и к стихам отношения не имело. Однажды среди сна вдруг снизошло на него озарение. Точнее: бывают такие моменты между засыпанием и бодрствованием, когда находишься в полузабытьи, и вроде не спишь, но и не пробудился. Балансируешь на тонкой досочке между дремой и явью. То в одну сторону, в забытье провалишься, то в реальность снова возвратишься.
И привиделись тут ему двое: Грузинцев и его жена. Будто сидят они рядом с ним за столом, молодые, красивые. И рассказывают, как дело было.
И вот тут все выступы легли в пазы, картонки пазла угнездились на своих местах, и стала видна вся картинка.
Боясь, что заспит, забудет, он спросонья записал только одно имя – нет, не на сигаретной пачке, курить он давно бросил, – а на желтой клеевой бумажке, которую обычно на подобный случай клал вместе с карандашом в прикроватную тумбочку.
Следующим вечером приезжала Кристина. После ужина, который он приготовил и даже постарался сделать изысканным, он попросил ее отключить телефон и вынуть батарейку. То же самое проделал со своим планшетом. Унес их в соседнюю комнату, накрыл для верности подушкой – кто его знает, какие нынче у спецслужб возможности подслушивать.
Только после этого рассказал: и о телефонном звонке Игоря Борисовича, и о том, что он догадался, кто убийца.
И – изложил свой план.
А она ему в ответ сразу, не раздумывая, выдала свой. Причем диаметрально противоположный. Видимо, давно вынашивала, собиралась поведать.
Потом они посидели, порядили и, по настоянию поэта, приняли в итоге микст, комбинацию двух тактик.
* * *
Олигархиня Колонкова после той встречи в ее квартире на Спиридоновке больше на горизонте не появлялась. То ли охладела к идее о собственной книжке, то ли глубоко переживала гибель дочери, то ли считала Богоявленского в чем-то виноватым.
Он позвонил ей сам и долго ждал, чтоб ответила.
Наконец она откликнулась.
– Елизавета Васильевна, мне срочно и непременно надо с вами поговорить. Об убийствах вашего зятя и дочери. Так как я под домашним арестом, приезжайте, пожалуйста, ко мне. В любое удобное для вас время.
Они договорились на завтра на семь вечера – очень скоро для столь занятой особы. Значит, одной из самых богатых женщин страны стало любопытно, что он хочет ей поведать.
В назначенный срок Колонкова появилась на пороге, но не одна. Вместе с ней пожаловала ее старшая внучка – Лиза-младшая. Подобного поворота поэт не ожидал. Сохраняя гостеприимную мину, он пропустил обеих благородных дам в крошечную прихожую. Конечно, квартира его была далеко не столь роскошная, как обиталище богатейки, но стыдиться ему нечего. Он пригласил бабушку и внучку пройти в гостиную.
Там он заранее сервировал чай на две персоны – но теперь сбегал на кухню, принес еще одну чашку и десертную тарелку. Потом – разогретый заварочный чайник.
– О, зефирчик! – непосредственно воскликнула девочка, оглядев стол. – Обожаю зефир!
– Лиза! – строго заметила бабушка. – Помни, что сказала Юлия Геннадьевна: не налегать на сладкое. – И пояснила поэту: – Мы танцами занимаемся.
– От одной штучки ничего не случится.
– Вы нас извините, Юрий Петрович, что приехали вместе… – начала Колонкова. Девочка ее перебила:
– Это я, я уговорила бабушку, чтобы она взяла меня с собой! Мне так нравятся ваши стихи, Юрий Петрович! Я восхищаюсь вами!
– Да, но я собирался поговорить с вашей бабушкой о вещах, которые совершенно не предназначены для детских ушей.
– Ничего! Я уйду в другую комнату. Здесь же есть еще хотя бы одна комната? Или, на худой конец, кухня? Я надену наушники и буду слушать музыку. И еще читать – вы же мне дадите какой-нибудь сборник ваших стихов? Лучшее, избранное?
– Договорились.
Богоявленский разлил чай.
– А о чем вы собираетесь говорить? – полюбопытствовала Лиза-старшая.
Поэт бухнул без обиняков:
– Я хотел вам рассказать, кто убил вашего зятя и дочку.
– Как интересно! – округлила глаза девочка. Скулы ее между тем почему-то покраснели, а к глазам подступили слезы.
– И у вас есть доказательства? – вопросила Колонкова. – Или только догадки?
– Догадки. Но они более чем весомые.
– Кто же, кто же, кто же? – подалась вперед Лиза-младшая. – Скажите, скажите! Нам так интересно. Ну, кто?
«Какого черта, – подумал он. – Все равно ей сразу же станет известно. А сейчас есть прекрасная возможность проследить за реакцией».
И он сказал, глядя прямо на девочку, в стиле Порфирия Петровича из «Преступления и наказания»:
– Как кто? Вы, Лиза, и убили-с.
Сцена смешалась. Колонкова стала грозно приподниматься.
– Да что вы такое говорите?!
А девочка, услышав столь грозное обвинение, вдруг обхватила голову руками, потом закрыла ими лицо и бурно заплакала. И сквозь поток слез прокричала:
– Нет! Нет! Нет! Это не я!
– Вы сошли с ума! – проревела Елизавета Васильевна.
А поэт стал увещевать девочку:
– Я не сделаю вам зла. И никому вас не сдам. Понимаю, что у вас не было другого выхода.
Но Лизонька-младшая только мотала головой, закрыв лицо руками, и бормотала:
– Это не я, это не
