Вот, много раз говорил я людям: ты — в воле моей. А ведь моя воля — куда обычной воли вольнее. Ведь приняв её человек от всех других волей, которые его со всех сторон как тенета паучиные опутывают, как стены тюремные — хода не дают, освобождается. Моя воля — человеку воля, его воля — ему же неволие. В моей воле жить — храбрым надо быть. А Елица-то и изначально храбра была. Вот и вышло так, что она дуб Перунов — в щепу разнесла, Кривее-Кривайто ихнего — в лоскутки порвала. Полный двор в Ромовом городище — мертвяками набила. Она — осмелилась. А смелость её — и от той минутки, когда подруженьки на моей постели игралися.
Что, детка, и охота дилижансик попробовать прошла? Подумать хочешь? Ну-ну. Надумаешь осмелеть — скажешь.
Я уже говорил о принципиальной разнице двух стилей мужской жизни? Один — перехватчик-осеменитель, по фольку: «наше дело не рожать — сунул, плюнул и бежать». Другой — садовник: «как сделать английский газон? — очень просто: берёшь лужайку, и стрижёшь её каждый день. Триста лет».
Гоголь довольно подробно описал разницу:
«Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских: имели так же весьма чисто, обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды, или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то-есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват; волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер чорт меня побери, как говорят французы; волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь, и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских всё отцовское добро».
Я, по привычкам своим, скорее не «тонкий». Огородник я: «огород надо копать». Каждый день. И каждый день «в моём огороде» вылезает какой-нибудь… «овощ».
Сижу я как-то вечерком, вправляю мозги Точильщику. Камень на шпиндель надо надёжно насаживать. Я понимаю: силёнок ещё у малька маловато — ну так позвал бы кого. Или приспособу какую… Вваливается сигнальшик и орать:
— Таммма…! Эттта…!! Идут…!! С-с-снизу…!!!
Твоюмать не ругавшись! Опять черти князей русских несут?!
— Не… Эта… Во! Купцы! Рязанские!! С хлебом!!!
Оглушил-то как. А как перепугал! Да я от таких волнений… без всякого прогрессизма дуба дам. Без дерижопля помру.
— Выйди. Подумай — что сказать должен. Постучись. Войди. Скажи внятно, с чувством, с толком, с расстановкой.
С четвёртого раза. Ну, более-менее. Хотя морду кривит и в носу ковыряет.
— Сколько лодей? Сколько людей? Как гружёные? Какое оружие?
— Дык… Ну… Не сигналили.
Всё, блин, терпелка кончалась — завтра начну русских людей русским словам учить. Чтобы они на русском языке… корректно ботали. Внятно и разборчиво. Но — завтра. А пока — команде подъём, брони вздеть, выходи строиться. Ходу, ребятки, будем прошлогоднее дерьмо убирать, новое…изготавливать.
Раньше две здешние общины — «Паучья весь» да голядские «велесоиды» — установили «прочные, взаимовыгодные торговые связи» с группой рязанских купцов-прасолов. Рязанцы таскали сюда барками хлеб по весне и брали товар от общин.
Две маленьких детальки: купцы расплачивались не за взятый, а за прошлогодний товар, и «взаимовыгодные» — это для руководства общин.
Что такое «принудительное кредитование» — я по прежней жизни знаю, сам применял. И не люблю, когда оно ко мне применяется.
Что такое — «откаты начальникам» — тоже проходили. Опять же, цены рязанцев мне… не нравятся. Поэтому разговор будет… острым.
— Ну что, мужи добрые, остренькое-точеное все взяли? Тогда зайдём в Рябиновку и — на разговоры.
Разговоры в веси уже шли. Пока — без мордобоя. Под частоколом селища лежали на бережку четыре здоровых пузатых хлебовозки. Николай, осторожно выглянув через наш борт, сразу выдал числовую оценку:
— Пудов по полтораста в каждой. Стало быть, мужиков — с полсотни. Ты, боярич, эта… осторожнее. Бурлаки драться горазды.
Подошли к бережку, выгрузились без шума и пыли. Аким пока кафтан отряхивал, я уже к лодейщикам подскакиваю. Лежит на песочке мурло невеликих лет, на меня глядит, не встаёт, не здоровается. Ну, мне нетрудно и самому начать:
— Здрав будь, гость лодейный. А чего мешки не носите?
— А ты хто?
— Я здешнего владетеля сынок. Подымайтесь — оттащите лодейки в Рябиновку, в господскую усадьбу.
— Не. Это пусть наш старшóй скажет. А мы дальше не пойдём, мы досюда рядились.
Что сказать? Хоть и мурло, а прав: нечего субординацию нарушать — пойдём искать старшего. Приняв некоторые меры предосторожности.
— Чарджи, возьмите с Охримом луки и вон туда, на высокое место. Ежели лодейщики каверзу какую учудят или вниз по реке сдвинуться — бить насмерть. Как гусей-лебедей. А ты, милок, лежи покуда. Лежи-лежи — не дёргайся.
В селище уже топили бани, резали скотинку и накрывали столы — пусть начальство промеж себя разбирается, а простым бурлакам после похода и отдых нужен. Кому постель мягкая, кому еда сытная, кому баба сладкая. А уж банька да выпивка — всем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
