начал Фомушка, —
В любви нам находить,Нам боги сердце дали,Способное любить?
Одно лишь чувство страсти, —
отвечала Фимушка, —
Без бед, без злой напастиНа свете есть ли где?
Нигде, нигде, нигде! —
подхватил Фомушка,
Нигде, нигде, нигде! —
повторила Фимушка.
С ним горести жестокиВезде, везде, везде! —
пропели они вдвоем,
Везде, везде, везде! —
протянул один Фомушка.
— Браво! — закричал Паклин. — Это первый куплет; а второй?
— Изволь, — отвечал Фомушка, — только, Снандулия Самсоновна, что же трель? После моего стишка нужна трель.
— Извольте, — отвечала Снандулия, — будет вам трель.
Фомушка опять начал:
Любил ли кто в вселеннойИ мук не испытал?Какой, какой влюбленныйНе плакал, не вздыхал?
А тут Фимушка:
Так сердце странно в горе,Как лодка гибнет в море…На что ж оно дано?
На зло, на зло, на зло! —
воскликнул Фомушка — и подождал, чтобы дать время Снандулии пустить трель.
Снандулия пустила ее.
На зло, на зло, на зло! —
повторила Фимушка. А там оба вместе:
Возьмите, боги, сердцеНазад, назад, назад!Назад, назад, назад!
И всё опять заключилось трелью.
— Браво! браво! — закричали все, за исключением Маркелова, и даже в ладоши забили.
«А что, — подумал Нежданов, как только рукоплесканья унялись, — чувствуют ли они, что разыгрывают роль… как бы шутов? Быть может, нет; а быть может, и чувствуют, да думают: „Что за беда? ведь зла мы никому не делаем. Даже потешаем других!“ И как поразмыслишь хорошенько — правы они, сто раз правы!»
Под влиянием этих мыслей он начал вдруг говорить им любезности, в ответ на которые они только слегка приседали, не покидая своих кресел… Но в это мгновенье из соседней комнаты, вероятно спальней или девичьей, где уже давно слышался шёпот и шелест, внезапно появилась карлица Пуфка, в сопровождении нянюшки Васильевны. Пуфка принялась пищать и кривляться, а нянюшка то уговаривала ее, то пуще дразнила.
Маркелов, который уже давно подавал знаки нетерпения (Соломин — тот только улыбался шире обыкновенного), — Маркелов вдруг обратился к Фомушке:
— А я от вас не ожидал, — начал он с своей резкой манерой, — что вы, с вашим просвещенным умом, — ведь вы, я слышал, поклонник Вольтера? — можете забавляться тем, что должно составлять предмет жалости, а именно увечьем… Тут он вспомнил сестру Паклина — и прикусил язык, а Фомушка покраснел: «Да… да ведь не я… она сама…» Зато Пуфка так и накинулась на Маркелова.
— И с чего ты это вздумал, — затрещала она своим картавым голоском, — наших господ обижать? Меня, убогую, призрели, приняли, кормют, по́ют — так тебе завидно? Знать, у тебя на чужой хлеб глаз коробит? И откуда взялся, черномазый, паскудный, нудный, усы как у таракана… — Тут Пуфка показала своими толстыми короткими пальцами, какие у него усы. Васильевна засмеялась во весь свой беззубый рот — и в соседней комнате послышался отголосок.
— Я, конечно, вам не судья, — обратился Маркелов к Фомушке, — убогих да увечных призревать — дело хорошее. Но позвольте вам заметить: жить в довольстве, как сыр в масле кататься, да не заедать чужого века, да палец о палец не ударить для блага ближнего… это еще не значит быть добрым; я по крайней мере такой доброте, правду говоря, никакой цены не придаю!
Тут Пуфка завизжала оглушительно; она ничего не поняла изо всего, что сказал Маркелов; но «черномазый» бранился… ка́к он смел! Васильевна тоже что-то забормотала, а Фомушка сложил ручки перед грудью, — и, повернувшись лицом к своей жене: «Фимушка, голубушка, — сказал он, чуть не всхлипывая, — слышишь, что господин гость говорит? Мы с тобой грешники, злодеи, фарисеи… как сыр в масле катаемся, ой! ой! ой!.. На улицу нас с тобою надо, из дому вон — да по метле в руки дать, чтобы мы жизнь свою зарабатывали, — о, хо-хо!» Услышав такие печальные слова, Пуфка завизжала пуще прежнего, Фимушка съежила глаза, перекосила губы — и уже воздуху в грудь набрала, чтобы хорошенько приударить, заголосить…
Бог знает, чем бы это всё кончилось, если б Паклин не вмешался.
— Что это! помилуйте, — начал он, махая руками и громко смеясь, — как не стыдно? Г-н Маркелов пошутить хотел; но так как вид у него очень серьезный — оно и вышло немного строго… а вы и поверили? Полноте! Евфимия Павловна, милочка, мы вот сейчас уйти должны — так знаете что? на прощанье погадайте-ка нам всем… вы на это мастерица. Сестра! достань карты!
Фимушка глянула на своего мужа, а уж тот сидел совсем успокоенный; и она успокоилась.
— Карты, карты… — заговорила она, — да разучилась я, отец, забыла — давно в руки их не брала…
А сама уже принимала из рук Снандулии колоду каких-то древних, необыкновенных, ломберных карт.
— Кому погадать-то?
— Да всем, — подхватил Паклин, а сам подумал: — «Ну что ж это за подвижная старушка! куда хочешь поверни… Просто прелесть!» — Всем, бабушка, всем, — прибавил он громко. — Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее… всё скажите!
Фимушка стала было раскладывать карты, да вдруг бросила всю колоду.
— И не нужно мне гадать! — воскликнула она, — я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба. Вот этот (она указала на Соломина) — прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) — горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык); тебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах! А этот…
Она указала на Нежданова — и запнулась.
— Что ж? — промолвил он, — говорите, сделайте одолжение: какой я человек?
— Какой ты человек… — протянула Фимушка, — жалкий ты — вот что!
Нежданов встрепенулся.
— Жалкий! Почему так?
— А так! Жалок ты мне — вот что!
— Да почему?
— А потому! Глаз у меня такой. Ты думаешь, я дура? Ан я похитрей тебя — даром что ты рыжий. Жалок ты мне… вот тебе и сказ!
Все помолчали… переглянулись — и опять помолчали.
— Ну, прощайте, други, — брякнул Паклин. — Засиделись мы у вас — и вам, чай, надоели. Этим господам пора идти… да и я отправлюсь. Прощайте, спасибо на ласке.
— Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, — заговорили в один голос Фомушка и Фимушка… А Фомушка как затянет вдруг:
— Многая, многая, многая лета, многая…
— Многая, многая, — совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям…
И все четверо вдруг очутились на улице, перед пузатеньким домом; а за окнами раздавался пискливый голос Пуфки.
— Дураки… — кричала она, — дураки!..
Паклин громко засмеялся, но никто не отвечал ему. Маркелов даже оглядел поочередно всех, как бы ожидая, что услышит слово негодования…
Один Соломин улыбался по обыкновению.
XX
— Ну что ж! — начал первый Паклин. — Были в XVIII веке — валяй теперь прямо в ХХ-й. Голушкин такой передовой человек, что его в XIX считать неприлично.
— Да он разве тебе известен? — спросил Нежданов.
— Слухом земля полнится; а сказал я: валяй! — потому что намерен отправиться вместе с вами.
— Как же так? Ведь ты с ним незнаком?
— Бона! А с моими переклитками вы разве были знакомы?
— Да ты нас представил!
— А ты меня представь! Тайн у вас от меня быть не может — и Голушкин человек широкий. Он, посмотри, еще обрадуется новому лицу. Да и у нас, здесь, в С*… просто!
— Да, — проворчал Маркелов, — люди у вас здесь бесцеремонные.
Паклин покачал головою.
— Это вы, может быть, на мой счет… Что делать! Я этот упрек заслужил. Но знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка, на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! А главное…
— Господин мой новый знакомец, — перебил его с запальчивостью Маркелов, — скажу вам в свою очередь… в виде предостережения: я никогда ни малейшего расположения к шуткам не имел, а особливо сегодня! И почему вам известен мой темпераме́нт? (он ударил на последний слог). Кажется, мы не так давно в первый раз увидали друг друга.
— Ну постойте, постойте, не сердитесь и не божитесь — я и так вам верю, — промолвил Паклин — и, обратившись к Соломину: — О вы, — воскликнул он, — вы, которого сама прозорливая Фимушка назвала прохладным человеком и в котором точно есть нечто успокоительное, — скажите, имел ли я в мыслях сделать кому-нибудь неприятность или пошутить некстати? Я только напросился идти с вами к Голушкину, а впрочем — я существо безобидное. Я не виноват, что у г-на Маркелова желтый цвет лица.
